Джеймс Фенимор Купер - Землемер

– Немного. Послушайте: ваш отец и вы (он поднял два пальца) – вот вы. Кто видит одного, видит другого.

– Странно!.. Разве ты знал, что я буду здесь?

– Знал. Я говорю часто о старом начальнике.

– А давно ли ты видел моего отца?

– Я видел его во время войны. А слышали ли вы когда-нибудь о старике Сускезусе?

Я слышал про это имя от офицеров нашего полка. Говоря про какого-то индейца, они произносили это имя. Мне известно, что этот индеец оказал большие услуги, особенно в двух северных кампаниях, но когда я соединился с корпусом, его уже не было.

– Как же… знаю, знаю! – ответил я, дружески взяв его за руку. – Кажется, ты был знаком с моим отцом еще до последней войны?

– Да, да – в старую войну мы познакомились. Генерал был еще тогда молод, как ты.

– Как тебя зовут? Онеида?

– Не Онеида, а Онондаго… Трезвое племя… да у меня много имен, то одно, то другое. Бледнолицые зовут меня Бесследным, потому что не могли найти где я скрываюсь, а воины зовут меня Сускезусом.

Мне довольно хорошо была известна вся молодость моего отца, поэтому я знал, что человек, с которым я встретился, играл в ней немаловажную роль, пользуясь полным доверием моего отца. Впрочем, я сомневался в том, был ли Сускезус и Бесследный одним и тем же лицом, хотя несколько раз слышал эти имена. Во всяком случае, в нем я нашел друга, и поэтому мне нечего было опасаться. Это было для меня большим утешением, потому что очень неприятно путешествовать с каким-нибудь незнакомым, думая, что при первом повороте дороги он может пронзить тебя пулей.

Сускезус был стар. Наружность его была замечательная: он держался так же прямо, как и в цветущей своей молодости. Впрочем, дикари редко горбятся от других причин, кроме слишком преклонных лет и употребления горячительных напитков. Сускезус не пил. Походка его была быстрая и легкая.

В первые минуты индеец разговаривал со мной о последней войне и о тех случаях, в которых мы участвовали оба. О себе он говорил скромно, а не с тем хвастовством, к которому так склонны краснокожие. Поговорив о войне, я вдруг переменил разговор.

– Ты был не один в сосновом лесу, Сускезус; я говорю про тот лес, из которого ты вышел, перед встречей со мной.

– Конечно, нет… я был не один… там много людей.

– Что, там живут какие-нибудь семейства?

Лицо моего спутника омрачилось; я заметил, что вопрос, заданный ему, произвел на него тяжелое впечатление. Он некоторое время не отвечал, но потом сказал с грустью:

– У Сускезуса нет семейства. Тридцать уже лет, как я оставил онондагов и не люблю могавков.

– Кажется, я слышал что-то про это, от моего отца. Он даже говорил, что причина, заставившая тебя отделиться от своих, делает тебе честь… но в лесу кто-то пел.

– Да, пела молодая девушка. Молодые девушки любят петь, а воины любят их слушать.

– А слова этой песни на каком языке?

– На языке онондагов, – тихо сказал индеец.

– Я никогда не думал, что ваша музыка такая приятная. Давно я не слышал звуков, которые более бы тронули меня, хотя я и не понимал слов.

– Это пела птичка… хорошенькая птичка.

– А много у вас таких певиц? Если много, так я непременно буду чаще приходить к вам.

– А почему же нет? Дорога хорошая… короткая. Девушка будет петь, сколько вам будет угодно.

– В таком случае, я на этих же днях непременно приду. Где ты живешь теперь? Скажи мне, в эту минуту ты Сускезус или Бесследный? Я вижу, что ты вооружен, но не раскрашен, как это делается всегда перед войной.

– На этот раз топор зарыт глубоко. Долго никто не возьмется за него. Могавки помирились… Онеиды помирились… Онондаги помирились… все зарыли свои топоры.

– Тем лучше для нас, владельцев. Я приехал сюда с намерением продать или отдать в аренду мои земли. Много ли нынче молодых людей, которые ищут фермы на это лето?

– Леса наполнены ими. Их так много, как и голубей. Как вы продаете землю?

– Это зависит от ее качества. Разве ты хотел купить, Бесследный?

– Вся земля принадлежит индейцу, когда он нуждается в ней. Он ставит свою хижину, где ему вздумается.

– Да, я знаю, что некоторые из вас, индейцев, имеют на это претензию; конечно, никто вам этого запрещать не будет, пока край не выйдет из своего дикого состояния, но ты не можешь делать посевов и собирать жатву.

– У меня нет ни жены, ни детей… хлеба нужно Сускезусу немного… у него нет никого.

Бесследный повторил эти слова тихо, но твердо, с какой-то мужественной грустью. Человек, который жалуется, возбуждает мало сочувствия; тот, кто плачет, – перестает внушать уважение, но я не знаю зрелища более трогательного, как увидеть человека, который умеет владеть собой в беде.

– Если у тебя нет ни жены, ни детей, Сускезус, – сказал я, – зато есть друзья.

– Ваш отец мне друг… сын его, надеюсь, также мне друг. Ваш дедушка тоже был когда-то мне другом, но он уехал и больше не возвращался. Я хорошо знал всех ваших: и отца вашего, и мать, словом, всех, всех.

– Выбирай, Бесследный, какую тебе угодно землю, обрабатывай ее, продавай, делай с ней, что угодно.

Индеец пристально посмотрел на меня, и я заметил легкую улыбку самодовольства на его лице. Трудно было, однако, заставить его изменить своему привычному хладнокровию; улыбка эта была мгновенной, как луч солнца в зимний день. Любой белый непременно взял бы меня за руку и наговорил бы в знак благодарности тысячу фраз; мой же спутник оставался равнодушным, и, кроме легкой минутной улыбки, я не заметил никакой перемены в его наружности; впрочем, он был довольно учтив, чтобы оставить меня без ответа.

– Хорошо! – сказал он, помолчав. – Очень хорошо со стороны молодого воина. Благодарю. Птиц много… рыбы много… мне не нужно земли. Может, однако, прийти время, и оно без сомнения придет для всех старых индейцев, которые живут в этих окрестностях…

– О каком времени ты говоришь, Сускезус? В любое время ты имеешь во мне друга.

Индеец остановился, опустил ружье и оперся на него; стоя неподвижно, он походил на прекрасную античную статую.

– Да, придет время, когда старый воин будет жить в своей хижине и говорить с молодыми воинами о прическах, о судах, об охоте и войне; теперь же он вяжет метлы и плетет корзины.

Сказав это, индеец забросил ружье на плечо, и мы пошли дальше молча.

– Не был ли ты в Равенснесте с моим отцом, – спросил я наконец, – в то время, когда канадские индейцы хотели поджечь дом?

– Я был. Тогда убили молодого голландского начальника.