Анатолий Коган - Войку, сын Тудора

— Просто тать, — был ответ. — В Молдове за любодеяние не карают сурово. Накажут пеню да и отпустят.

— Такой закон еще Александр Добрый ввел, — усмехнулся скорняк. — Пусть забавляются, сказал воевода, да платят!

— У нас и насмерть за то казнить могут, — задумчиво отозвался дотоле молчавший гость.

— И у нас кое-где. — Стройный негоциант из Венеции с сожалением вздохнул. — Вот и вижу я: закон в земле этой мягок, к человеческим слабостям снисходителен. Вольно живется людям в Земле Молдавской!

— Куда как вольно! — скрипнул зубами все тот же мрачный кожевник. — Кому воля, а кому — ярмо да кнут.

— И не только простому люду. — Скорняк выразительно кивнул в сторону проезжавшего мимо связанного преступника. — В смутное время, да не только в оное, вот так, по рукам и ногам вязали великие бояре наших государей Земли Молдавской.

— Ныне — не то. После казни ворника Исайи м его приспешников [56] Имеется в виду 1468 год. князь наложил узду на великое панство, — заметил Гютнер.

— Наложил, а как же! — воскликнул романчанин-кожевник. — Паны, боюсь, еще сильнее стали, чем прежде; у каждого свои ватага и стяг, на войну идут со своими значками, а то и хоругвями. Рано, пане Гютнер, говорить о княжьей узде для бояр!

— Паны поменьше да боярчата — за него, — возразил немец. — Это — сила.

— За него, пока не отвернется от воеводы счастье, — усмехнулся орхеец-скорняк. — Уж мы-то, почтеннейший, знаем своих панычей и панов.

— Паны дерутся, а у нас, сирых, чубы трещат, — заключил скорняк. — Дела идут под гору, в амбарах полно несбытого товара. И думаешь: то ли еще будет!

Разговор вернулся к торговле, и Войку перестал к нему прислушиваться. Чербул вырос среди людей, у которых вести торги считалось малопочтенным занятием, то же самое думали они и о ремесле. «Взять в руки молоток — цыганское дело», — говорили эти люди, признававшие почтенным только труд землепашца и ратника. Войку, правда, в своих скитаниях встречал немало достойных людей, занимавшихся торговлей или ремеслом, научился с уважением относиться к их заботам. Но беседы о товарах и сбыте, о пошлинах и прибылях не могли его привлекать. Мысли вернулись к тем, кто оставался на родине. Что делает теперь побратим Володимер, не пал ли на него княжий гнев?

Княгиня Мария вышивала для себя покров. На гроб.

В большой горнице на женской половине господарского дворца в Сучаве царила скорбная тишина, хотя собрались в ней в тот вечер многие высокие персоны. Вокруг самой государыни, кроме ее любимой карлицы, тоже Марии, восседали дочь воеводы Штефана от первой жены, киевской княжны Евдокии Олельковны, Елена, и вторая дочь, от коломейской русинки, — Васлена; и третья дочь, от купеческой жены из Тигины, — Докица. Внебрачные дочери, как и сыны, по обычаю времени, были взяты от худородных матерей и воспитывались в семействе князя. Поодаль, тоже занятые рукодельем, сидели мунтянская княгиня Мария с дочерью Марией-Влахицей — вдова и дочь погибшего заклятого Штефанова врага Раду Красивого. Пять лет тому назад, после решающей победы молдавского воеводы над соседом, обе были привезены в Сучаву и жили с тех пор при здешнем дворе.

Женщины встали, в пояс поклонились воеводе, ответившему учтивым поклоном. Затем, неслышно ступая, мунтянки первыми исчезли за дверью. Князь успел поймать сверкающий взор юной Влахицы, устремленный на него из-под полуопущенных ресниц. Только злая карла, гречанка Мария, высокомерно поджав мясистые толстые губы, кабаньими глазками сверлила свою хозяйку, дерзко испрашивая дозволения не уходить.

— Оставь нас, милая, с государем, — сказала ей Мария.

Одарив презрительным взглядом Штефана, уродка важно выплыла из горницы. Супруги сели, Мария — в свое кресло, князь — на крытый бархатом веницейский стул, напротив нее.

Княгиня Мария являла собой совершенный образец высокородной византийской красавицы, излюбленный иконописцами древней столицы Палеологов и Комненов. На смуглом лике бывшей мангупской базилиссы правильными полукружьями выделялись густые черные, почти сраставшиеся на переносице брови. У двадцатишестилетней княгини был низкий, хотя и благородной формы лоб, маленький пухлый рот над округлым, чуть выдающимся вперед подбородком; все выглядело так, будто строгое лицо Марии было задумано послушным церковным канонам зографом, перенесено на доску или на стену храма и лишь после этого ожило под колеблющимся сиянием свечей, горевших в напольном серебряном канделябре. Но если раньше эти черты покоряли чарующей живостью, теперь они застыли и стали тверже, словно у скорбных икон, послуживших им прообразом.

Опустив глаза, княгиня снова принялась за шитье; золотая нить легко скользила между длинными тонкими пальцами, сматываемая с закатившегося под кресло тускло сверкавшего в полутьме клубка.

— Я принес неприятную весть, государыня, — тихо молвил князь. — Не вели казнить.

— Как дерзнет на то раба твоя — господине? — с затаенным укором спросила Мария. — Да и твоя ли в том оплошность, если девушка нашего несчастного рода, презрев стыд и долг, сбежала с простым ратником?

— Я выслал погоню. — В словах воеводы невольно послышалось признание вины.

— К чему? — проговорила Мария, упорно не поднимая глаз. — Что скажу ей теперь, когда грех совершен, где найду силы ее судить?

— Их ждет мой суд, он будет строг, — напомнил князь.

— К чему он, государь? — повторила княгиня чуть дрогнувшим голосом. — Разве в силах ты покарать сегодня того, кто главный виновник позора наших двух державных семейств, кто задумал и дал толчок тому, что содеяли, по его неслышной указке, эти двое?

— Не суди строго брата, государыня, — сказал воевода. — Он хотел их спасти.

— Базилей Александр мне не брат, — проронила княгиня. — Разве внял он моим просьбам пощадить брата Исаака? Разве не мне в досаду отпустил в дальний путь Роксану с тем, кто ее соблазнил и похитил, с тем преступным умыслом, чтобы все случилось, как мы о том сегодня узнали?

— Не хули базилея, моя государыня, — с сожалением молвил Штефан. — Может быть, он пал уже в бою с нашим общим врагом, коего ты зовешь исчадием ада и коий, верю, воистину исторгнут преисподней.

Мария не отвечала: черты княгини теперь казались высеченными из темного камня, из которого цари старого Византа возводили свои алтари. Мария давно разучилась плакать и лишь каменела в страданиях и обидах, которыми судьба в изобилии одаривала женщин ее семейства. Искусные руки сами делали свое дело, тонким золотом выводя затейливые славянские буквы большого церковного устава. «Се есть покров гроба рабы божии благочестивой и христолюбивой госпожи Ио Стефана воеводы господаря Земли Молдавской Марии иже и преставится к вечным обителем в лето…» Место для года смерти оставалось свободным; служанки княгини должны были вышить его на вишневой камке после упокоения своей госпожи.