Анатолий Коган - Войку, сын Тудора

— Прислал, — продолжал Тоадер-дьяк, — рыжий детина с чернильницей и большой саблей у пояса, — прислал этой осенью султан государю письмо. Так мол и так, князь Штефан, отдай мне, пишет поганый, две свои крепости — Килию и Белгород, они мне нужны, чтобы землю твою защищать. Ибо желаю я, великий царь османов, свое милостивое покровительство отныне тебе оказывать. — Дьяк сделал паузу, обгладывая кость.

— Знакомые речи, — улыбнулся тощий, но жилистый флорентиец Персивале ди Домокульта. — Кого хотят прибрать к рукам, тому предлагают защиту.

— Да пришли мне дань, — продолжал Тоадер, справившись с костью. — За два года, за которые должен. Да приезжай ко мне сам поклониться — пожалую тебя кафтаном и высокой милостью, и будешь ты, как верный мой бей, управлять моею вотчиной Молдавской невозбранно и счастливо.

Воин-дьяк не сказал главного, самого обидного. Султан звал к себе господаря просить прощения, словно провинившегося мальчишку. За то, что отнял у мунтян Килию. За то, что долго трепал, а под конец прогнал с княжения давнего любимца Мухаммеда, прекрасного ликом валашского господаря Раду.

— Султан, видимо, забыл, — вставил пан Велимир Бучацкий, польский воин и племянник известного галицкого магната, — что князь Штефан — законный ленник моего короля.

— И моего, — заметил мадьяр Михай Фанци, задумчиво рассматривая деревянный кубок с затейливой резьбой.

— Что пан изволил сказать? — вспыхнул храбрый лях. — Пан рыцарь сомневается в моих словах?

— Бростье, панове, вы оба правы, — вмешался молодой лотарингский дворянин Гастон де ла Брюйер. — Его милость палатин Штефан присягал и польскому королю, и мадьярскому. Но верен, к его чести, только самому себе.

— Иначе, — согласно кивнул флорентиец, — не имел бы дерзости бить славных сюзеренов, как поступил уже однажды с королем Матьяшем.

Пан Германн, слушая беседу доблестных гостей, благодушно и серьезно кивал седой, коротко остриженной головой.

— Это ему теперь не в зачет, — невозмутимо сказал пан Виркас Жеймис, молчаливый обычно гигант-литвин. — Главное для чести князя — выстоять сейчас, когда он вызвал на бой самого Мухаммеда.

— И потому мы здесь, друзья! — воскликнул пылкий ла Брюйер, поднимая кубок.

Воины дружно выпили. Каждый — за свое, и все — за общее дело, удачу в завтрашнем сражении.

Войку, самый молодой в этом буйном собрании, сидел позади всех, не вмешиваясь в беседу старших, но не пропуская из нее ни слова. Несколько дней пути по заснеженным холмам и долам ничуть не утомили юного витязя. Прежние ратные дела — на порубежной службе — были не в зачет сыну капитана Тудора, как и его господарю — былые победы над венграми и татарами, поляками и мунтянами. Завтра был его первый большой и настоящий, большой смертный бой. И вечер в кругу бывалых бойцов, с таким хладнокровием обсуждавших события, наполнял его гордостью и верой в свои силы.

— Вашим милостям не в обиду, — сказал молчавший до тех пор капитан крестьянской хоругви из Орхея, поседевший в походах пан Могош. — Ваши милости вправду здесь, с нами. Но почему медлят христианские короли и князья, близкие и дальние? Разве не знают они, что Молдова нынче — первые врата христианства?

Наступило молчание. Только флорентийский рыцарь поигрывал филигранной рукояткой стилета, насмешливо улыбаясь простоте прямодушного рубаки.

— Самые дальние страны, ваша милость, — иберийские королевства, — учтиво ответил он. — И, конечно, Англия. Иберийские королевства — Арагон, Кастилия и НАварра — все еще воюют с маврами, которых хотят сбросить в море. И не ладят между собой. И готовятся, кажется, к свадьбе: по слухам, Фердинанд Арагонский и Изабелла Кастильская собираются в этом году вступить в брак. Так что храбрым иберам покамест не до турок. Англичанам — тем более, англичане воюют друг с другом, говорят — из-за двух роз, алой и белой. [3] Война Алой и Белой розы — феодальная усобица, многие десятки лет опустошавшая Англию в XIV–XV вв. Так что они не могут вам помочь.

— Зато есть Людовик Французский, — заметил поляк, — богатый, могущественный и, как рассказывают, очень набожный государь.

— Людовик-король богат и силен, — согласился Домокульта. — Но он тоже занят — борьба против собственных вассалов, среди которых есть люди богаче и сильнее его самого. Наконец, не забывайте, ваши милости: Франция только двадцать лет назад вышла из войны с Англией, которая продолжалась целое столетие! Франция хочет отдохнуть от славы и битв.

— Ваши земляки, — с обидой в голосе сказал лотарингец, — ваши земляки, мессир, гораздо ближе и чувствуют уже на шее острия турецких ятаганов. Где же они, где их полки?

— Мои земляки! — с иронией усмехнулся Персивале. — Наши князья, графы и бароны, как всегда, не в счет: все дерутся между собой. Сила только у Венеции и Генуи. Но они, во-первых, тоже грызутся, как и сто лет назад. Во-вторых, им некогда, они — торгуют. Венеция восемь лет ведет с османами объявленную войну, но главное дело Сиятельной все-таки торговля. Ведь ею республика живет.

Седой воитель так и не закончил своей мысли: его перебил горячий галл.

— Бывает, — вставил рыцарь Гастон, — бывает что жадность мешает человеку защищать и самого себя, и свои сокровища. Стыдно и жалко, когда думаешь об этих торгашах. В заботе о том, как бы не дать себя обойти конкурентам, они не видят, не хотят видеть, что турецкая туфля готова наступить им на самое горло!

— Увы, брат, вы правы, — кивнул итальянец. — Но мои земляки все-таки здесь. Это жители Белгорода и Килии. Это многие генуэзцы, феррарцы и флорентийцы, живущие в Сучаве, Романе, Орхее. Италия далеко, но ее сынов под стягами князя Штефана побольше, чем воинов иного соседнего короля.

Пан Бучацкий снова побагровел.

— Пся крев, ваша милость! — схватился он за рукоять прямого палаша. — Со мной вправду пришли только две тысячи. Но две тысячи польских воинов стоят ста тысяч итальянских скоморохов и лабазников! И я берусь доказать вам это своей рукой!

— Завтра — бой, — спокойно ответил флорентиец, — будем живы — послезавтра скрестим копья.

— Сегодня, до дьябла, пан не готов? — не успокаивался лях.

— Сегодня, — тихо сказал Иоганн Германн, положив на плечо забияки огромную руку, — сегодня в лагере действует военный закон моего государя. За драку — веревка, какого высокого рода ни были бы драчуны. До конца похода, господа рыцари, вы — солдаты и подданные моего князя. Пришли служить — спасибо. Но без повиновения службы не бывает.

— Пан Германн прав, — поддержал его венгр. — И вы напрасно обижаетесь, рыцарь, с вами — много воинов. Наш флорентийский товарищ имел в виду скорее меня, со мной только триста мадьяр.