Анатолий Коган - Войку, сын Тудора

Штефан остановился. Захотелось шагнуть с пригорка, на котором было поставлено кресло, вниз, к этим людям, потянувшимся навстречу к его слову, войти в самую их гущу, ощутить тепло сгрудившихся вокруг боевых товарищей. Воевода усмехнулся про себя: нельзя, он просто потерялся бы, малый ростом, среди этих силачей и здоровяков.

— Бояре ваши милости, воины Молдовы! — продолжал князь. — Сей весной приезжал к нам, в наш дом в Сучаве, ученый и умный друг, посол державы, с коей Земля Молдавская много лет пребывает в дружбе и любви, как с далекой своей сестрой. Говорили мы с ним о том, что творится в мире сем, а более — о турецком разбое в самых разных державах и краях, во всех сторонах света. И сказал нам друг наш с душевной болью, глядя с сучавской башни на дивный сад, каким неизменно видится Молдова гостям; страны, молвил он, словно грозди на ваших виноградниках: созревают, и Большой турок их срезает. Вот так поспевают ныне, сказал он, княже, и моя земля, и ваша; и рано либо поздно, как ни будем мы стараться отдалить этот час, они созреют совсем и будут срезаны для рабства кровавою рукой царя осман. А потомки, утратив доблесть и не ведая, как сладка вольность, забудут славу предков. Вот что сказал нам сановный гость Молдовы в тот вечер, когда мы стояли с ним на башне Сучавского замка, пытаясь проникнуть взором за завесу будущего. И мы спрашиваем вас, государи наши и братья: возможна ли для нашей земли такая судьба?

Собравшиеся на совет безмолвствовали.

— Ответим за вас: да, возможна. Уж очень велика сила ворога, уж очень он беспощаден, коварен и лют. А потому — будем биться на месте сем, заграждая ему дорогу к сердцу отчизны, чтобы те, которые придут в мир после нас, никогда об этом не забывали, чтобы запамятовать наши дела они просто не могли. Да, ответим за вас, для народа нашего могут наступить черные годы, даже века. Пусть же будет светить ему в ту мрачную пору светоч, пронизывающий черноту ночи, — наш завтрашний подвиг. После Высокого Моста — на месте сем, нареченном Белою долиной.

Штефан перевел дух. Слышался только легкий шелест листвы да потрескиванье пламени в факелах, освещавших мужественные лица его соратников.

— Народу нужна гордость, — продолжал Штефан-воевода. — Иначе не народ он, а стадо, покорное любому бичу. Народ должен гордиться: в прошлом — деяниями предков, в настоящем — своею силой, животворной мощью и красотой своей земли. На будущее же его должны хранить надежда и благородство устремлений и чаяний. Эту гордость и надежду каждое поколение вручает следующему, и так — во все времена. Будем же нынче в бою такими, чтобы и через тысячу лет после нас потомки знали, что не пыль они на ветру, что корень они от доброго корня, а малое наше войско, победившее Скопца, не спряталось в дебрях и тогда, когда на него с несчетными ордами надвинулся сам султан, непобедимый доселе Мухаммед. А если случится худшее и ляжет на тех, кто наследует нам, печать бессилия и покорства, — дабы наши дела хоть тысячу лет стояли перед их глазами вечно живым укором, пока не проснется в них снова гордость и не возьмут они дедовских мечей, чтобы прогнать осман. А господь и святой Георгий, видя, как честно мы бьемся, не оставят нас в беде.

Султан Мухаммед Фатих с подозрительностью поднял взор на мессера Джованни Анджолелло: не нарушил ли хитрый итальянец его запрет, не подставил ли нарочно черного агу под удар белого слона, чтобы предоставить царственному противнику легкую победу? Но нет, победы белым этот ход не сулил: сразив агу, черные открывали белым завидную возможность вскрыть свое правое крыло, продвинуть белую шахиню в беззащитную сердцевину своего стана. Султан не раз дивился хитроумию и истинной мудрости неведомого искусника, придумавшего в глубочайшей древности эту вечную игру. Самую сильную, самую опасную фигуру на клеточном поле шахматного боя мудрец недаром нарек шахиней, предупреждая тем неразумных мужей: не обольщайтесь, о глупцы, в ослеплении считающие себя сильнейшей половиной людского рода. Мухаммед, чуть усмехнувшись, не стал брать черного агу. Он двинул в бок супротивного воинства коня: чем ответит на это коварный венецианец, способный, конечно же, понять, что этим ходом султан создает угрозу всему построению, которое он терпеливо создавал с самого начала игры?

— Дивлюсь я вам, неразумным франкам, — молвил Мухаммед, продолжая беседу. — Алжирский бей недавно прислал гонца с презабавным известием: гишпанские короли снаряжают флот, собираются послать своих капуданов на Море тьмы, на поиски неких еще неведомых земель. Достойное ли властителя дело — покорять зыбучие хляби моря? Не являют ли тем гишпанцы миру свое бессилие, мешающее им подчинять себе иные земли и живущие на них племена?

— За хлябями моря их могут ждать богатые страны, о великий царь, — ответствовал Джованьолли, всерьез раздумывая над тем, как обезопасить свой левый фланг. — Их ждет, может быть, богатая добыча.

— Разве она менее обильна в тех пределах, к которым они могли бы двинуть войска? — возразил султан. — Разве менее соблазнительны богатства, накопленные скупцом Людовиком? Или кардиналами и герцогами твоей Италии?

— В тех пределах, счастливый царь, уже слышится далекий гром твоих грозных пушек, — заметил мессер Джованни, осторожно подвигая вперед отделанную серебряной инкрустацией эбеновую пешку.

— Волкам тоже хочется полакать свежей крови, — с удовлетворением кивнул Мухаммед, — слыша рев тигра на востоке, волку устремляются еще дальше на запад, в надежде, что там пожива будет легче и охота для них — безопаснее. И вот шайтан приманивает их за край земного круга, где ждет неминучий конец. Я читал в древних книгах о том, что мудрейший среди людей, царственный пророк Сулейман послал десятки кораблей за золотом в страну, именуемую Офир, и все они безвестно сгибли в неведомых пучинах. Что же говорить тогда о слабых разумом гишпанских франках! Пошли мне аллах великий полное исцеление, я скоро показал бы миру, что он принадлежит государям, умеющим овладевать земною твердью, а не морскими волнами.

— Да услышит тебя всевеликий господь, о царь времени. — Рука мессера Джованни потянулась к черному шахиншаху, которому уже начала угрожать белая царица. — Но молитвы твоих рабов возносятся не напрасно, сиятельнейший из властителей. Ты твердо держишь поводья и меч, узду коня и знамя Блистательной Порты.

— И все-таки, мой Джованни, я чувствую: болезнь может вернуться, — вздохнул султан, подвигая еще дальше инкрустированную золотом царицу из белой кости, обеспечивающую ему теперь бескровную победу.

Мухаммед откинулся на шелковые подушки, великодушно ожидая, что придумает для своего спасения его говорящий двуногий попугай. За поднятыми полами белоснежного шатра падишаха открывался лагерь отдыхающего войска. Стоял удушливый зной; пышные опахала из многоцветных страусовых перьев, которыми Мухаммеда обмахивали трое рослых чернокожих, едва разгоняли сгущавшуюся к полудню духоту. Но воины ислама не поддавались расслабляющему действию жары. Аскеры султана Мухаммеда деятельно готовились к предстоящему сражению. Одни чистили оружие и коней, просеивали на особых ситах порох для аркебуз и набивали им пороховницы, чинили платье и обувь. Другие беседовали, слушали рассказы святых дервишей и бывалых товарищей, готовили пищу. У палаток бакалов шла оживленная торговля: покупали вяленое пряное мясо — бастурму, копченую рыбу, рахат-лукум, халву и всякие мелочи, нужные в походе. Сакаджи, по случаю жаркой погоды, еще быстрее сновали по лагерю с бурдюками за плечами и медными, узкогорлыми кувшинами на головах, разнося газиям бесплатно воду и за звонкие акче — ароматное и сладкое, имбирное и мускатное питье.