Анатолий Коган - Войку, сын Тудора

Солнце клонилось к закату. Велимир Бучацкий со знанием дела любовался с высоты творением Штефана-воеводы, его умных соратников, трудолюбивых молдавских мастеров. Взгляд рыцаря скользнул затем к северу; лишь теперь его внимание привлекло черное поле сожженного посада, на котором копошились сотни крохотных фигурок. Пан Велимир спросил боярина, что происходит на большом пепелище, в которое турки превратили город.

— Ищут клады, — усмехнулся Шендря. — Ищут все, что зарыли горожане, перед тем как укрыться в крепости или уйти в леса. По-своему колдуют, добираясь до чужого добра.

— Как же именно, ваша милость? Расскажите, может, и я тому поучусь! — со смехом попросил магнат.

— Более, конечно, щупают землю клинками, копьями, острыми железными прутьями. Копают, не жалея сил. Но есть способ, переданный туркам еще предками, кочевавшими в степях. Двое нехристей берут за оба конца железную цепь длиною в стынжен или два и медленно поволакивают ее по земле. Если им встречается скрытая яма, цепь начинает звенеть над нею по-иному; перемену звука поначалу трудно уловить, но со временем привыкаешь.

— И находят хоть что-нибудь?

— Находят, проклятые, — усмехнулся боярин. — И мои люди тоже немало находили так, когда налетали на семиградские, на мунтянские земли. Впрочем, не пора ли, дорогой гость, за стол садиться? С вашей помощью хотелось бы многое обдумать и решить, а голод, как говорил Вергилий, советчик плохой. Перед тем, как заперли нас османы, мои люди успели вепря добыть. Когда еще свежей дичиной полакомиться придется! — вздохнул портарь.

Рыцарь Велимир еще раз окинул взором высокие кручи, широкую долину Сучавы-реки, над которой громоздилась белая крепость столицы, равнину за нею, до края, казалось, заполненную ордою пришельцев, ее обозами, табунами, стадами, цветастым морем островерхих шатров. Земля Османская, казалось, со всем народом снялась с места за далями и морем, чтобы наползти на этот край, поглотить его нивы, выпить озера и реки, испепелить и пожрать его села и города. Но темной живой стеной за волнами нашествия вставала неодолимая зеленая крепость кодр. И рыцарь ощутил, казалось, всеми чувствами, как бессильно опадает перед этой стеной бурное половодье ненасытных вражеских толп.

— Земле Молдавской, ее палатину, всему народу стократ легче было бы держаться против врагов, не будь они так тверды в приверженности восточной схизме, — заметил пан Велимир, спускаясь по винтовой лестнице к нижним ярусам башни. — Меня всегда это удивляло, высокородный друг. Готовые терпеть на своей земле всяческое иноверие, живущие в дружбе с католиками и арианами, с евреями и даже мусульманами, принимающие гуситов — сих неукротимых врагов Рима, молдаване при том неуклонно держатся православия.

— Веры отцов и дедов, — уточнил сверху Шендря, следовавший за рыцарем по пятам.

— Вы знаете меня, пане-брате, не первый год, — продолжал рыцарь. — Я не фанатик, ничем не схож с полоумными миссионерами, науськиваемыми папской курией на многие восточные племена. Мне всегда было все равно, как молится человек, если он не язычник; ведь бог у всех нас един. Пытаюсь по просту судить по здравому смыслу: прими палатин и народ Молдовы веру Рима, хотя бы в сей тяжкий час, — и был бы уже крестовый поход, и папа Сикст воззвал бы ко всем монархам — отсюда до Лиссабона — о скорой помощи молдаванам.

— Папа Сикст, — весело удивился портарь. — Сей великий праведник?

— Знаю, знаю, — с досадой отмахнулся Бучацкий, — папа Сикст любит мальчиков, папа — большой хитрец, и верят его святейшеству одни безумцы. Но не объявлять похода он просто бы не смог. Обрести для Рима целый народ, да еще во главе с героем всего христианства, и оставить его без защиты — такого не смог бы себе позволить сам папа Сикст.

— Полно вам, ваша милость, — добродушно проронил портарь, выводя под руку гостя в трапезный покой замка, к накрытому столу. — Послушайся наш князь и его народ этого самого здравого смысла — где взяли бы силы защитить себя? Уважая верующих инако, остаешься человеком, — серьезно заключил боярин Шендря, — храня веру предков, остаешься самим собой. На том стоим.

— Воля ваша, пане-брате, — удовлетворенно вздохнул Бучацкий, глядя, как слуга наливает в высокий кубок кровавоцветное тигечское. — Люблю Молдову такой, какая она есть, за добрые же вина — люблю стократно. Жаль только, не придется мне в сей приезд испить котнарского. Пьяный двор государя Штефана, поди, уже в руках неверных?

Пан Велимир, раскрасневшись от выпитого, совсем расстегнул свой кожаный колет, когда начальник дворцовых куртян боярин Балмош принес свернутый в трубку листок пергамента.

Боярин Шендря расправил свиток. Это было письмо султана ему, наместнику города, с приказом самолично вынести утром ключи от крепости, раскрыть ворота и вывести без оружия в поле воинов, которым Мухаммед обещал сохранить жизнь. Портарь прочитал грозную, витиевато выписанную на церковно-славянском грамоту султана вслух. «Не услышишь мой голос, — вещал падишах, — услышишь скоро другой: „Я гибель твоя и вечный огонь“».

— Ответа не будет, огонь пойдет к огню, — объявил портарь, бросая свиток в пламя камина. — Пане Балмош, садитесь с нами ужинать!

Велимира Бучацкого разбудил орудийный гром: турки начали обстрел крепости. Три дня и три ночи гремели пушки великой османской армии. Польский рыцарь подметил верно: немногие из них могли добросить свои ядра до вершины холма, до крепостных стен; как ни задирали топчии их жерла, ядра ложились у подножия укреплений. Лишь немногие долетали до цели — и бессильно увязали в мягком камне, будто вклеивались в него навечно — невольная дань нападающих, каменные бусы на белом поясе Сучавы.

Только новые мортиры — глядевшие прямо в небо короткие и широкие стволы — сослужили Мухаммеду свою службу. Посылаемые из них ядра взмывали круто вверх и падали за стены, словно из облаков, пробивая крыши домов, калеча и убивая людей и скотину. Но мортир у Мухаммеда было мало. Остальные же пушки не могли, как в других местах, крошить куртины и башни, удар за ударом, медленно пробивая в них бреши для штурмующих войск.

С высоты насмешливой «Не бойся!» пан Велимир видел, как мечется меж своими орудиями султан, колотит топчиев и гумбараджи тяжелой тростью, как Большой Турок стоит, притомившись, среди беков и визирей, выслушивая бесполезные советы, приходя опять в неистовство. С утра до вечера топчась на вершине башни, пан Велимир дождался наконец часа, когда грохот турецкого наряда прекратился и турки пошли на штурм.

Польский рыцарь надел шлем, спустился с дозорной башни и встал на стене, среди защитников Сучавы, держа в руках огромный боевой топор.