Анатолий Коган - Войку, сын Тудора

Ветер не облегчал тяжелого зноя, придавливавшего землю от зари до зари. Но султан не велел закрывать от него шатер. Султан Мухаммед, без конца перебирая четки из черного, крупного жемчуга, был не в силах оторвать взор от белой крепости на холма. Десять тысяч его газиев покрыло телами склоны холма, на который взобралась, став недоступной пушкам, твердыня проклятых кяфиров. В тяжелом раздумье, просеивая мыслью возможные причины неудачи, султан Мухаммед испытывал неодолимую потребность глядеть на казавшиеся в знойном мареве миражем, белые стены, о которые, однако, разбивались его алаи. Вспомнилась поговорка, заимствованная у монголов еще при великом Османе: сильному стены не нужны, за стенами сидят слабые. Что же за слабые люди там, за белыми стенами этой крепости, если их, в числе двух тысяч, не могут выволочь оттуда двести тысяч львов ислама? Что за люди, лишенные силы, если за трое суток почти на двадцать тысяч пополнили в раю славное войско хакики шехидов — истинных шехидов-героев, павших на поле брани?

Многие беки, визирь Гадымб, сам великий Махмуд перед походом твердили: «О царь мира, веди нас на Мавро-Кастро! Ключ к земле бея Штефана — ее южные крепости, Килия и Ак-Кермен!» «Охотясь на льва, не стреляют в шакалов», — таков был ответ падишаха неразумным бекам и визирям. Мухаммед не ошибся — в грохоте добрых пушек, паливших со стен Сучавы, он слышал рычание льва, хотя самого бея, по имевшимся сведениям, в столице не было.

Мысль о том, что время не служит османам, что армия может увязнуть под стенами этой крепости, тревогой кольнула султана Мухаммеда. Около трех месяцев прошло уже со дня Хызырильяса, у христиан — шестого мая, когда обычай велит выступать на войну; и почти столько же осталось до дня Касыма, по-ихнему — восьмого ноября, когда войска и флоты уходят на зимний отдых домой, когда воины и все слуги Порты, исполняющие государственные должности, от визиря до последнего чауша, надевают зимнюю одежду. Времени для похода еще немало — если надолго здесь не застрять. Кажется, все было сделано как надо. Начиная штурм, Мухаммед погнал впереди, чтобы поберечь лучшие силы, неизбежный при армии балласт — ненужный в бою человеческий хлам, чтобы заполнить хотя бы рвы. Потом послал настоящих воинов. Все было бы хорошо, Сучава давно пала бы к его стопам, если не досадная неудача наряда: его надежда, могучий наряд великого войска перед этой крепостью пока оставался бессильным. Пока! Ибо Мухаммед придумает еще способ взломать это каменное кольцо.

Жемчужные четки, приличествующие более дервишу, выскользнули из узкой и холеной, но еще сильной руки падишаха-полководца. Быстрый взгляд из-под полы шатра успокоил Мухаммеда: в стане осман все шло как надо. Зной давил, жаркий ветер нес запахи пожаров, черные хлопья гари; но те пожары уносили дымом чужие дома. Воины ислама, пользуясь отдыхом, сновали по своим делам, чистили оружие и коней, толпились у лавок бакалов, у походных духанов. В лагере царил бодрый дух, несмотря на неудачи под крепостью, дух крепкого боевого товарищества. И при том — презрения к еще не покоренным кяфирам, здоровой алчности, жажды славы, наслаждений, добычи и подвига. Его империя еще молода, еще в разгаре роста, его армия — молодая армия. У костров — он по-прежнему переодетым бродил вечерами по стану — у костров и в шатрах с восторгом, хотя минуло почти четверть века, рассказывали о том, как не хватало веревок в павшем Константинополе, чтобы вязать пленных греков, какой ясырь и добыча были взяты в Пелопонесе, Сербии, в бывших владениях пресыщенной золотом Венеции, в Сирии и Египте. Все будет, как должно быть: он сломит упрямую Сучаву, ее безумного бея.

«Нет силы и могущества, кроме как у аллаха, всеведущего и вечного, — привычно подумал султан под мерные взмахи опахал, которыми его освежали гулямы. — Я пошлю их порочные души в ад!»

Мухаммед сделал чуть заметный знак, проворный ич-ага бесшумно бросился исполнять понятое без слов веление. И тут же в покой начали входить военачальники и сановники. В земном поклоне перед тенью аллаха на земле сгибались и скромно занимали свои места известные всей державе беки и визири; бесшумно сел, приготовившись писать, Джованни Анджолелло. Прямо к походному трону, на который Мухаммед пересел с подушек, низко сгибаясь в поклоне, прошел великий визирь. Султан милостиво протянул ему руку для поцелуя.

— Прикажи ввести, лала Махмуд, — проронил падишах.

Великий визирь негромко хлопнул в ладоши, и в шатер вошел, вернее, вполз невысокий, жилистый и тощий, вертлявый человечек с костистым острым носом. Остановившись у самого входа, он пал ниц, уткнувшись лбом в пушистый ворс шемаханского ковра, покрывавшего весь покой.

— Подойди ближе! — по-гречески приказал Мухаммед; человечек выполз на середину ковра и сел на пятки, в принятой у турок позе повиновения. — Это ты — Андреотис?

— Я, о величайший из царей, — отозвался тот, старательно моргая, с умильно-льстивой улыбкой изображая страх, которого, однако, султан не увидел в его глазах.

Это был грек из Фанара, стамбульского предместья, отведенного кяфирам его племени, коренным константинопольским грекам, четверть века тому назад еще мнившими себя властителями вселенной, наследниками римской славы. Ныне квартал был населен менялами, купцами, ростовщиками, коварнейшими среди хитрейших и хитрейшими среди коварнейших. Сюда стекалась значительная доля богатств, захватываемых армиями Порты, высасываемых его империей из вассальных стран в виде даней, налогов, подношений и подарков ему и его сановникам, бесчисленных взяток чиновникам и военачальникам Порты. Отсюда золото вытекало и обратно — в виде таких же взяток и подношений, отсюда он всегда мог черпать его по мере надобности, силою приказа или простой конфискации. Но отсюда выходило и многое другое. Фанар начал уже поставлять его империи искусных дипломатов, толмачей, советников; пожертвовав крайней плотью и надев чалму, хитроумные сыны Фанара охотно становились его сераскерами, беками, пашами, сборщиками налогов. Султан заметил: из них получались отличные турки — законники, муллы, имамы. Только среди дервишей, пожалуй, не было фанариотов — обет бедности, приносимый монахами-мусульманами, отпугивал сынов квартала, обязанного своим именем стародавнему константинопольскому маяку-фанару. Зато они питали ряды христианского духовенства; отсюда выходили монахи, попы, настоятели, епископы, патриархи; растекаясь по всем прочим странам, исповедовавшим христову веру греческого канона, разнося повсюду предписания и деспотическую волю послушного султану константинопольского первосвященника, они творили угодное Мухаммеду, распространяя по миру его власть задолго до появления османских войск. И то же делали, хотя еще успешнее, такие, как этот, фанариоты-торговцы — глаза и уши Стамбула во всех христианских странах, способные при необходимости сплести при чужом дворе интригу, купить начальника крепости или войска, пустить в ход кинжал или яд. Эти будут служить его империи, как псы, еще сотни лет: прочие греки, непокоренные в душе, ненавидели фанариотов.