Анатолий Коган - Войку, сын Тудора

А если войско вел бы не он? Если вместо него был Орхан, сумел бы поставить сей край на колени его исчезнувший брат? И где он теперь, великодушный старший брат, всегда воздававший младшему добром за зло? Говорят, Орхана видели в крепости, поставленной генуэзцами близ устья великой реки, которую эллины звали Борисфеном, в замке Леричи, двадцать лет назад разрушенном ак-ифляками. Потом, если верить слухам, брата видели на самом Борисфене, среди храбрых бродяг, поселившихся на тамошних островах, воюющих то с татарами, то с ляхами; Орхан сменил имя, отринул веру отцов, крестился; теперь он у тех бродячих воинов вроде бека, водит их в походы, живет добычей. Чего добился бы под Сучавой славный воин, брат Орхан?

Сон не шел; мешал размеренный грохот мортир, продолжавших свою работу у стен. Пускай стреляют, должна же она сдаться, упрямая крепость здешнего бея! Недоступная для орудий, неприступная для пехоты, рано или поздно она падет, обратившись у ног султана в летучий прах, как прахом стал деревянный город близ этих каменных стен. Скоро доберется до этой крепости насыпь, а по ней — его мощные пушки. Да и тайна подземного хода должна чем-то ему послужить. Наконец, пока крепость держится, нельзя оставлять войско праздным, развязывать бею Штефану руки для ударов в спину осман. Нельзя в бездействии ждать победу, не торопить ее оружием осман, но главное — разумом.

Мухаммед, снова ощутив бодрость, вскочил с ложа. Пока его одевали, пока повязывали пояс и накручивали пышную чалму, алай чауши сзывали диван. Повелитель осман ждал к себе на совет, кроме военачальников и высших слуг империи, пребывающих в заблуждении христианских союзников — мунтянского бея Лайоту Басараба с боярами, молдавских сторонников Порты, приставших к его двору.

Глубокой ночью, когда отзвучали мудрые речи и тайные решения были приняты, султан попросил присутствующих не расходиться по своим шатрам. Беи, беки и визири знали уже, что лучшие полки в безмолвии и мраке придвинуты к крепости вплотную, что сильный передовой отряд подобрался к самым воротам. Ждали только знака — неведомого знака в ночи. Немногим было известно большее: после полуночи две сотни янычар прокрались к старому кладбищу под Сучавой, спустились в потайной ход, прорытый из склепа почившего много лет назад молдавского епископа. Орту бесстрашных вел фанариот Андреотис, верноподданный стамбульский грек.

Ночь, однако, прошла спокойно. На заре султан распустил свой походный диван. «Это все проклятый Шендря, — думал Мухаммед, — дизардар Штефана. Боярин, наверно, пытал оставшихся греков и узнал от них, что мы готовим. Виновный теперь — я сам: должен был предусмотреть».

Наутро пришло подтверждение; над стенами Сучавы поднялись копья, на которых торчали головы всех фанариотов, застигнутых войной на греческом подворье, среди которых скалилась носатая голова верного султану Андреотиса.

«Я оставил в живых, о царь, твоих янычар, — писал Шендря в листе, посланном со стрелой. — Дабы не мыслило твое величество, что нечем нам в нашей крепости прокормить твоих дармоедов. Присылай еще — прокормим и тех».

Мухаммед пожал плечами и стал отходить ко сну. Две сотни аскеров, хоть и бывалых да храбрых, — не потеря для войска Порты. Задуманное же нынче ночью сулило иной успех; удайся ему такое — Сучава падет к его ногам без штурма и долгой осады.

Кони осторожно ступали по дну быстрого лесного ручья, стесненного с обеих сторон дремучей чащей, — кони славной во всем мире молдавской породы, не малые, но и не слишком рослые, красивые, но и выносливые, для воинской погони, но и для плуга, для похода, но и для мирной работы. Кони знали уже тайную тропу в надежно спрятанный среди дебрей лагерь воеводы и шли спокойно и споро, не мешая мыслям князя Штефана. Не тревожили своего господина и ближние соратники, следовавшие за ним гуськом, слушая птичьи хоры и смутные отзвуки незримой для человека, таинственной лесной жизни. Здесь, в старых кодрах, не властвовал суровый зной начала августа, иссушивший колодцы и луга в безлесных долинах, загнавший под спасительный полог вековых деревьев разновсяческую полевую тварь. Здесь не грозила ничему живому великая напасть, разлившая ужас смерти по шляхам и долам Земли Молдавской.

Отголоски бедствия, впрочем, доносились и сюда. Время от времени слышался далекий гул — это турки обстреливали Сучаву. Третью неделю султан осаждал твердыню, стремясь во что бы то ни стало взять его столицу, посадить на его престол ничтожного претендента, чьего имени никто не ведал толком, назвавшего себя побочным сыном Петра Арона, прижитым в Мунтении от неведомой куртянской вдовы. Сучава стояла крепко. Этим утром Штефан-воевода с лесистого холма любовался своею крепостью, осматривал стан бесермена, как делал уже не раз. Нет, не зря в дни покоя и мира трудился, укрепляя свои города, не жалел золота, понуждал трудиться землянина и боярина, выгонял на работы и возку камня монахов, объевшихся жирной рыбой из монастырских прудов. Не напрасно сам следил за тратой каждого талера, каждого флорина и уга, за каждым кинталом замешанного на снятом молоке и свежих яйцах раствора для стен, за каждым бревном и камнем — знал вороватый нрав иных пыркэлабов и апродов. Не пустыми были те труды.

Сучава стояла. Но в страшном разоре лежала его земля. Куда не добрались турки — там прошли татары; куда не доскакали дикие кони ордынцев — там бесчинствовали мунтяне. Где не побывали иноземные вороги — были свои. Бояре-вороги, бояре-изменники, надменная орда богатых и могущественных владельцев лучших земель, оставивших поле боя, решила уже, что час ее пробил, что князя и государя над нею более нет. И по сей день сидели еще в своих гнездах под охраной ратных холопьев паны, уверенные, что воевода убит и нет отныне предела их власти. Иные знали, что Штефан жив, но думали, что он уже — не в счет. Паны перехватывали своими стягами четы землян, спешивших обратно в войско; их хоругви стерегли у старых бешлягов; по давнему, отмененному князем праву вести на войну четы своих цинутов, бояре объявляли себя начальниками крестьянских отрядов и уводили их к себе, понуждая охранять собственные усадьбы, грабить соседние села и разбойничать на дорогах. Бояре сбросили мирную личину и были теперь способны на все.

Ну что ж, Штефан знал, чего может ждать от своих бояр. С его неуклонно, хотя и медленно пополнявшимся войском, достигшим уже двенадцатитысячного числа, воевода держался, как и следовало, в удобных местах вокруг столицы; «ближе к огню — теплее», — думал он с усмешкой. Отсюда Штефан высылал четы — нападать на обозы, на мунтян и турок, отправлявшихся на поиски припасов и фуража. Отсюда посылал отряды к известным от дедов-прадедов местам сбора воинов — препятствовать панской измене, собирать бойцов в стяги и направлять к нему. Нашествие сузило, как обрезало, круг верных, способных стоять вокруг его престола по праву рождения, по богатству и древности рода; и слава богу, узкий круг для опоры — надежней. Родич Шендря сидел в Сучаве. Брат матери, высокородный Влайку, с сыном Думой — пыркэлабы в Хотине, где укрылась его семья. Рядом — Влад Русич, пригретый им беглец с галеры, а ныне — доверенный дьяк, грамотей и воин, все более становящийся его правой рукой в походе. С ним — куртяне, капитаны и сотники его вернейших чет, такие как Молодец или Боур из Белгорода, оба — сыны землепашцев и войников.