Анатолий Коган - Войку, сын Тудора

Князь с усилием овладел собой, подавил гнев. Делами, достойными лотров, его враги не помешают великому делу, на которое Штефан возлагает столько добрых надежд.

— С Московией, твоею родиной, у нас еще все впереди, Володимер, — улыбнулся государь, назвав ближнего дьяка-воина его русским именем. — Сделаю из тебя воеводу знатного для брата нашего, великого князя Иоанна, отошлю к нему, будешь на его недругов полки водить.

— На Москве воеводою мне не быть, государь, — отвечал Русич. — Не вышел родом.

— А я тебя прежде обоярю, — полушутя-полусерьезно продолжал Штефан. — Женю на княжне. Дам тебе чету, выкрадешь себе в Польше Радзвилловну или Потоцкую. И положишь начало такому знатному роду, что сам старый Михул едва сгодится тебе в дворецкие.

Но Русич ушел, и думы князя вернулись к подлому делу, учиненному Карабэцом. Повелев страже никого к нему не впускать, воевода упал ничком на ложе из шкур с молитвой к богу, в которого веровал искренне, со всею силой неистовой души.

— Помоги мне, о господи! — молил князь. — Помоги не поддаться сердцу, не уподобиться ворогам в лютости, соблюсти меру кары, когда настанет час моего суда. Ведь мой народ прост и беден, а такие люди, как в земле моей, с особой силой чувствуют меру правды, воздаяния и греха. Дай же силу мне, рабу, сдержать справедливый гнев свой и, воздавая, не мстить! Отец земной, государь мой Богдан, учил: у каждого в мире сем — своя правда, у пахаря и боярина, кузнеца и купца, монаха и беспутной, ввергнутой в грех жены; каждый волен оспаривать чужую и возносить пред прочьими свою; и только ты, государь, учил меня князь Богдан, обязан понимать каждого в его правде и, понимая, примирять с другими. Много лет, неразумный и слабый, силился я следовать мудрому слову моего государя и отца, и вот — его давно уж нет, и вот я отчаялся. Помоги же соблюсти сей завет, о отец мой небесный, когда волки сбросили с плеч овечьи шкуры и бесчинствуют на шляхах Молдовы, когда гадюки не прикидываются более ужами и брызжут на все живое ядом предательства. Не нашествие страшно, господи; страшно зло, которое оно обнажило в моей земле, страшны гады, вызванные им из нор мрака на божий свет. Страшен истинный лик многих злых и подлых, коий они скрывали под личинами верности и чести. Час суда моего, знаю, близок, ты не дашь ему, господи, промедлить. Научи же меня, неразумного князя, не порушить правды, которую ты поставил превыше меня над этим краем!

Так звучала в душе воеводы гордая молитва, долго еще возносившаяся в безмолвии зеленой лесной кельи.

Настала ночь, когда лечить больную ногу Штефана явился его хаким. Старый Исаак сделал перевязку, налил в чару целебное питье. И до полуночи, при свете двух свечей, читал князю вслух из книги, захваченной в минувшем году в турецком обозе среди добра, принадлежавшего Сулейману Гадымбу. Штефан безмолвно внимал четкой эллинской речи великого римского царя-философа Марка-Аврелия — о мудрости государя, о стойкости и мужестве в беде, перед соблазнами и искушениями быстротекущего земного бытия. Штефан с увлечением слушал размышления императора-мудреца, особенно — о свободе. Что мог знать о ней неограниченный властитель-кесарь, окруженный рабами, как ни был честен и умен?

Когда врач удалился, Штефан, в душе еще споря с римским царем, вспомнил, что говорил ему о том же другой мудрец — Антонио Зодчий. Восхваляя свободу, в их долгих беседах в Четатя Албэ великий венецианец неизменно ссылался на героические республики древности — Афины и Спарту, Сиракузы и Рим, на позднейшие славные города — Венецию, Геную, Рагузу, на далекий северный Новгород, в норманнских легендах именуемый Гардарикой; основой их богатства и славы белгородский архитектор считал вольность. Свобода, — говорил мессер Антонио, — придает народам мужество в дни войны, могущество и процветание в годы мира. Зодчий смело рассуждал о племенах, стоявших подобно османам, татарам, персам, из господ и рабов; такие сильны, лишь покуда нападают, пока наступают на соседние земли, чтобы грабить, полонить, захватывать. Ибо рабство миллионов приходится скрашивать добычей, ибо рабы ленивы и плохо кормят своих господ и себя. Свободный человек, напротив, храбро сражается и хорошо работает, ибо защищает и кормит прежде других свою семью и себя.

Ты свободен, — говорил мессер Антонио, — если хорошо уразумел, что должен делать, чего от тебя требует жизнь; если ты, к тому же, к этому готов. Как это следует понимать? Примирением с тем бессилием и отчаянием, с коим шагает на казнь осужденный? Вовсе нет, пояснял Зодчий; за этой мыслью лежало неизбежное осознание человечеством необходимости вольной воли для всех, той свободы, без которой не растет в поле хлеб, не строятся славные города, не пишутся книги. Той свободы, без которой жизнь — не жизнь, а больной, безумный сон. У которой тысячи ликов, и которая все-таки одна!

Сможет ли он, воевода Земли Молдавской, вырубить мечом такую свободу для своего народа из этого мира зла? Или ее растопчут еще в зародыше османы и татары, мунтяне и молдавские предатели-немеши?

В густой дубраве пахло летом; в дубовой роще, откуда Войку Чербул осторожно наблюдал за окрестностью, воздух звенел мириадами пчел, счастливо предающихся своему труду. Под ним раскинулась вольно зеленая долина Днестра. И вставали от самой воды седые стены и башни крепости, будто старались сравниться с холмами и кручами, обступившими ее со всех сторон. Вместе с частью отряда Чербул поспешил накануне к Хотину, оставив позади войско Пири-бека, в авангарде которого скакала тысяча конницы — ратных холопов Карабэца и других бояр — его сообщников по измене. Войку думал упредить предателей, открыть пыркэлабам твердыни глаза на готовящийся обман.

И натолкнулся на преграду, которую никак не ожидал встретить у стен древнего Хотина.

В лесной чащобе, с двух сторон стиснувшей пыльный хотинский шлях, один из войников Чербула, губастый Бузилэ нагнал внезапно сотника и схватил его за рукав. Глаза длиннокудрого молодца, вчерашнего лесного разбойника, были прикованы к верхушкам деревьев по ходу четы. Войку мгновенно все понял. И едва успел построить людей в плотный круг, укрывшийся за щитами и ощетинившийся оружием, как в него со всех сторон полетели тучи стрел. Вскрикнули раненные, забились ужаленные острыми наконечниками кони, и из лесу тут же на воинов Чербула бросились десятки орущих дьяволов в жупанах, льняных суманах, в вывернутых наизнанку лохматых кожухах, но более — в живописных лохмотьях всех цветов и покроев, какие были в ходу в этой части света, в минувшем столетии и в текущем. Орава размахивала саблями, дубинами, ятаганами, палицами, боевыми молотами и топорами, какие только можно было насобирать и украсть в окрестных странах и иных державах, от гишпанских гор до желтых равнин Китая. Строй бывалых войников встретил их достойно, и нападающие, сразу утратив порыв, отступили и словно растворились в дебрях.