Анатолий Коган - Войку, сын Тудора

Только среди осман раздавались иные голоса, султан не мог не признать — очень смелые, ибо для трезвой речи и рассуждения в этот час требовалось также мужество. Люди устали, — говорили аги и беки, — многие обессилены голодом; кони и волы падают, среди людей ширится мор. Если пойдем вперед, сколько нас ни будет, силы врага останутся в тылу, подвоз возобновить не удастся. Да и войско Батория-бея, хорошо вооруженное и свежее, окажется в выгодном положении, чтобы зайти османам в тыл. Надо уходить, — с отвагой говорили трезвые голоса, — спасать армию, обозы, наряд. Будущею весной, может быть, бросив в тыл ак-ифлякам татар, быстрых, как ветер…

Может быть. Но сможет ли он, Мухаммед, возглавить тот новый поход? Не останется ли упрямый бей Штефан, к удивлению вселенной, не наказанным им, султаном Мухаммедом, самым могущественным властителем в этом мире?

На совете падишах объявил срединное решение. Подождать еще — окончания дела Пири-бека и других решительных предприятий, совершаемых с помощью союзников и друзей. А там — ударить снова всею силой, если потребуется — новой армией, с поддержкой орды. «Ваши смелые речи угодны всевышнему, — заключил, как всегда, Мухаммед свой диван. — Мы будем сражаться, и победа будет нам милостью и даром всемогущего аллаха».

Султан усмехнулся, чуть заметно помотал зеленой скромной чалмой. До чего ж жаждут крови здешнего бея сбежавшие от него бояре — Роман Гырбовэц, Сингурел и Пырвул. И новые мусульмане, чьи корни догнивают в здешних землях, — такие, как Саидир, носивший звание тайдже — начальника акинджи. Саидир был внуком богатого и славного боярина Дружи Старого, ближнего сановника господаря Александра Доброго, деда нынешнего господаря. Неужто на свете есть люди, у коих, если коснуться земли пращуров, рождается только злоба?

Пусть ненавидят, пускай лютуют. Делу султана Мухаммеда, делу народа осман ненависть и злоба ренегатов и кяфиров-предателей лишь на пользу. Пусть злобствуют больше всех, увлекая и тех осман, у коих благоразумие соседствует с отвагой; эти люди уже более турки, чем сами турки!

Близ южных ворот троих всадников — четвертый, палач и тень султана Кара-Али, следовал поодаль — встретила сплошная пелена смрадного дыма. Господствующие ветры в долине Сучавы дули с северо-запада, великий визирь Махмуд приказал устроить в этом месте костры, на которых сжигали тела умерших от холеры и моровой язвы. Мухаммед свернул в сторону прямо к лагерной ограде, и проехал вдоль земляного вала, зорко приглядываясь к каждой мелочи, но продолжая думать о своем. Мусселимы, саинджи и их начальники хорошо знали, что может последовать, если хотя бы одно бревно в частоколе покосится или будет шататься, если в откосах вала где-нибудь обнаружится изъян. Поэтому ограда всегда оказывалась в полном порядке. Султан тоже знал, почему так стараются квартирьеры и саперы его необъятного стана; потому только сильный приступ болезни мог помешать ему совершить свой ежедневный объезд.

Султан Мухаммед неукоснительно выполнял все обязанности, связанные с тем, что он считал освященной самим аллахом службой народу осман. Прежние султаны — предшественники славного Мурада — были твердо убеждены, что народ осман создан лишь для службы своему повелителю; падишах есть земная тень аллаха, господь же выразился понятно: «Я создал джиннов и людей, чтобы они мне поклонялись». Отец, султан Мурад, объяснил юному Мухаммеду: эта фраза в Коране — иносказание, поклонение господу для монарха состоит в служении тому народу, над коим поставил его аллах, чтобы денно и нощно о нем заботиться. И Мухаммед всю жизнь ревностно следовал завету отца, неся свою службу народу осман — конечно, так, как он понимал свой долг, в великом и малом. В эту службу входили ночные обходы его городов, лагерей, тюрем, нежданные появления в арсеналах и на галерах, приходы в суд, когда сам султан, взяв на время свитки законов из рук пораженного страхом кадия, по-своему рассматривал дела и тяжбы и выносил решения, не так уж редко отдававшие в руки ката неправедного или оплошавшего судью. В походе эта служба включала проверку постов и такие вот объезды укрепленного частокола и ворот.

Время для осмотра было обычное. И сам султан, да и сановники, сопровождавшие повелителя, вдруг резко натянули поводья, увидев мусселима, мирно спавшего на поросшем уже травой, хотя и покрытом вездесущим пеплом откосе вала.

Мухаммед подъехал поближе. Мусселим, совсем еще юный, спокойно почивал на боку, подложив под голову ладонь; красный халат — униформа войсковых квартирьеров — слегка откинулся, алая шапка чуть съехала на сторону. Молодой красавчик — правильные черты его безбородого лица еще не были искажены печатью лишений — не думал просыпаться, отложив в сторону арбалет, с которым, видимо, стоял здесь на страже, не ведая, какое пробуждение ожидает его в этот день. Мастер Кара-Али приблизился, ощерясь, в ожидании неминучего приговора, но султан не спешил; чувствительный когда-то к мужской красоте, Мухаммед с сожалением любовался задремавшим мальчишкой, которого, повинуясь долгу, сейчас должен был обречь на смерть.

Наконец султан, чуть вздохнув, едва кивнул. Мгновенно соскочив с коня, палач вынул из-за пазухи тонкий черный шнурок и, подойдя к спящему, перевернул его на спину ногой.

Раздался чей-то сдавленный крик. Мастер Кара-Али, побледнев, отпрянул. Тело мертвого мусселима медленно повернулось, и присутствующие с ужасом увидели на его щеке и шее до сих пор скрытые багрово-синие пятна — страшные знаки бубонной чумы.

Мухаммед, пересиливая боль и слабость, с трудом завершил объезд, не дал внести себя в шатер — ушел в него сам, слегка опираясь на Иса-бека. И упал без чувств на ковер. Султана раздели, удобно устроили на ложе; хаким велел искусным гулямам растереть тело повелителя своими целебными настоями, осторожно влил ему в глотку несколько капель живительного бальзама. Мухаммед, незаметно для врача, вскоре пришел в себя. Боли уже не было — только слабость и глубокое равнодушие. Почему внезапная встреча с умершим от болезни мальчишкой-мусселимом так разволновала его, стольких людей посылавшего на смерть? Султан не мог этого понять.

Мухаммед приказал себя одеть; превозмогая внутреннее опустошение, султан вышел из шатра и воссел на высокое кресло, на котором вершил суд, наблюдал за казнями и допрашивал пленников. Выпрямившись на подушках, отослал восвояси вельмож. Трупы мучеников, разбросанные по площади, висевшие еще клочьями мрака на почерневших от крови кольях, странное дело, не вызывали в нем недавнего чувства, но слабость, необычно глубокая, не оставляла его. Султан старался, тем не менее, выглядеть бодрым, зная, что за ним с любопытством и страхом тайком наблюдают тысячи глаз, и долго, до темноты не уходил в свой покой.