Анатолий Коган - Войку, сын Тудора

— Не возьму, — покачал головой воевода. — Мой капитан, его пленивший, тоже не возьмет ни аспра, если только я знаю своих людей.

— Значит, его судьба уже решена? — дрогнувшим от волнения голосом спросил бек.

— Решена: он свободен, — ответил князь. — Мне все ведомо, благородный Иса-бек, твой Юнис тяжело пережил то, что с ним случилось. Он волен ехать с тобой, возвращаться к своим. Только войску султана, мнится мне, многое еще испытать придется. Я уже подумал, славный бек: дня через два в нашу крепость Четатя Албэ отправляется с крепкой стражей мой гонец. Юнис поедет с ним — надежным шляхом, вдали от дорог войны. А оттуда, как станет в нашем крае спокойнее, поплывет на галере в Стамбул. Твоя милость сможет прислать за ним судно?

— Конечно, мой бей. И приеду за ним сам.

— Пыркэлабы и капитаны нашей крепости на лимане будут рады принять храброго Иса-бека как почетного гостя, — улыбнулся Штефан. — За нынешний же прием в земле нашей — не осуди.

— Что поделаешь, — прижал руку к сердцу старый воин. — Это война. Спасибо тебе за все, славный бей Штефан, храбрейший из врагов нашего царства! И сделай милость, вели отдать сей кошель Юнису. Бедность для щедрого сердца — злой мучитель.

— Знаю, бек, — кивнул князь. — Только сделай это сам. Капитан Чербул проведет твою милость к сыну.

— Не знаю, как и благодарить твое высочество, славный бей, — растроганно молвил Иса-бек. — И не дерзаю испытать новой просьбой твое безмерное великодушие.

— Говори, мой бек. Исполню.

— За сыном в сей поход последовала девица. Нет, не пленница — юная гречанка с островов. По доброй воле пристала к войску, сама. Сегодня попросилась сюда со мной, и не нашлось у слуги и должника твоего силы отказать. Просит милости — дозволить ей остаться с Юнисом.

— Быть по сему, — согласился князь. — Хоть и не сокрыто от тебя, наверно, что за все любовные проказы молодых приходится расплачиваться нам, старикам.

С бурно вздымавшихся боков горячего коня падали хлопья пены; конь мессера Джованни не мог успокоиться после скачки, порываясь то встать на дыбы, то снова пуститься в галоп. Анджолелло с силой натянул поводья, осаживая разошедшегося скакуна. Мессер Джованни и сам был в эти дни на себя не похож: мчался по полям с молодыми бешлиями, ввязывался в схватки с ак-ифляками. Словно странная лихорадка захватила вдруг степенного, несмотря на молодость, осмотрительного в поступках секретаря падишаха. Многие из обычных обязанностей Джованьолли были заброшены; в обшитую доброй кожей, окованную серебром походную тетрадь итальянца не ложилась уже, как раньше, подробные отчеты потомкам о событиях, которым он был свидетелем. В тетрадь мессера Джованни теперь заносились короткие, схватывающие лишь самую суть событий, отрывочные записи. Не беда, у мессера Джованни — отличная память; в Стамбуле краткие заметки синьора секретаря обрастут подробностями, нужными для будущей книги. Вот и в этот раз, не более чем полчаса назад, Анджолелло, не зная сам — зачем, вмешался в короткий, но жестокий бой с куртянами герцога Штефана, внезапно налетевшими из-за леса на его приятелей бешлиев. Была рубка, обе стороны понесли потери, мессер Джованни и сам не мог разобрать в суматохе, убил ли кого-нибудь он или ранил. Но сам не пострадал, а сабля его — в крови, несомненно — христианской. Придется, видно, как следует помолиться пресвятой мадонне вечером, перед сном. Хотя кровь, быть может, и не христианская; в рядах ак-ифляков, говорят, сражаются и мусульмане — местные татары, и даже богомерзкие, не признающие власти папы, погрязшие в грехах еретики.

К Джованни подъехал странный молдавский боярин его лет, носивший, как и он, турецкое платье, все эти дни отстававший от него лишь тогда, когда Анджолелло устремлялся в какую-либо стычку. И теперь, когда бой окончился, сей синьор откуда-то появился вновь, воинственно бросил в ножны не бывшую в деле саблю и занял привычное место — по правую руку секретаря. Странный боярин с еще более странным именем Гырбовэц упрямо навязывался ему в друзья, полагая, вероятно, что судьбы обоих схожи и это должно их неминуемо сблизить; Гырбовэц искал, видимо, также опоры в стане, с которым связывал свою будущность. Мессер Джованни испытывал к боярину стойкую неприязнь, которую тот не замечал. Гырбовэц, оказалось, учился в Падуе, отлично говорил по-итальянски, был достаточно образован. И мессер Джованни, хотя и не переносил наглецов, продолжал покамест его терпеть.

— Был слух, — сказал Гырбовэц, — люди Пири-бека захватили стадо. Огромное стадо овец.

— Дай-то бог, турки сварят плов, может — и нам достанется, — с усмешкой отозвался итальянец.

— Вашей-то милости наверняка перепадет, — заметил боярин. — Зато нам, бедным союзникам, навряд ли. Слава богу, скоро — Дунай, в задунайских османских землях нас ждет спасение.

Шел сентябрь нового, 6985 года от сотворения мира, 1476 от Христова рождества. Пыльный, жаркий, необычный сентябрь; зной продолжал давить на долины и шляхи, на пустые пепелища и горячие развалины, словно для того, чтобы заставить осман поскорее убраться из этого края. Не слабели и нападения воинов здешнего герцога; воины Молдовы, напротив, с каждым днем усиливали натиск, словно ряды их множились, словно вырастали каждый день новые тысячи этих неукротимых дьяволов из зубов исполинского дракона, посеянных беем Штефаном в таинственных глубях его лесов. Чем ближе был спасительный дунайский рубеж, тем яростнее наседали люди бея, словно спешили отправить побольше осман в сады аллаха, отдавая за то без счета и собственные жизни, ибо потери каждый день несли и они. Не только это, однако, торопило исход осман из Земли Молдавской. Армию султана Мухаммеда по-прежнему гнали холод, болезни и самый страшный враг — черный признак чумного мора.

Вехи этого скорбного движения и были скупыми строчками отмечены в походной кожаной тетради мессера Джованни Мария Анджолелло, по прозвищу Джованьолли.

Вначале с пустыми руками, с небольшой частью доверенного ему десятитысячного войска вернулся из-под Хотина Пири-бек. Затем — неудача в лесном лагере бея Штефана, потеря новых тысяч. Болезнь султана снова обострилась. Мухаммед приказал выступить в обратный путь. Двигались трудно, с непрерывными утратами, свирепо отбиваясь от нападений противника, сжигая в свою очередь все, что могло ему достаться, опустошая все, что не было еще опустошено. Оказавшись вблизи другой важной крепости ак-ифляков, именуемой Нямц, султан почувствовал себя лучше; Мухаммед завернул армию к твердыне, приказал ее взять. Поставили пушки, начали обстрел; каменные стены не поддавались. Полки тогда двинулись на штурм; впереди гнали еще оставшихся водоносов, бакалов, носильщиков, возчиков — ненужную в отступлении, ставшую обузой войсковую челядь, чтобы заполнить ее телами ров, за ними — все еще не прощенных мятежников Сарыджа-паши. Приступы были отражены, Нямц стоял крепко; в довершение беды, ядро, метко пущенное из крепости, разбило самое большое орудие султана, огромную пушку баджалашко, убило старого мадьярина Урбана — начальника всего турецкого наряда, отличившегося еще при взятии Константинополя.