Анатолий Коган - Войку, сын Тудора

Ионашку взмахнул толстой плетью под самым носом побледневшего приятеля и с издевательским громким смехом поскакал дальше.

Мессер Джованни взглянул на Гырбовэца почти с сочувствием. Анджолелло были известны жестокие распри, охватившие прежде дружную кучку молдавских высокородных аристократов, перешедших на службу к врагам их страны. Бояре грызлись, как псы, хотя жирной кости — причины раздора — уже не было: они покидали родину изгоями, со страхом и ненавистью в опустошенных душах. Родной народ проклял бояр-изменников, их имущество отобрано герцогом, их семьи взяты под стражу или сбежали в Семиградье или Польшу. Мунтяне уходили с Земли Молдавской в тревоге, молдавские бояре — в отчаянии. Вот и кипели среди них, под презрительными взорами знатных турок, постоянные ссоры, плелись интриги, росла взаимная ненависть. Дело доходило до безобразных драк, до поединков на саблях, которые турки — чауши и аги — прекращали палками.

Только храбрый, могучий Карабэц не унывал. Смело рубился с куртянами своего князя, гарцевал среди турецких алаев и белюков, щеголяя бесшабашной удалью и силой, увлекая за собой кучку знатных молодых беков, алай-чаушей и аг.

Мессер Джованни, извинившись перед спутником, дал шпоры коню; следовало быть поближе к повелителю, которому в любую минуту мог потребоваться его секретарь. Гырбовэц остался на месте, не в силах одолеть глубокого ужаса, который внушал ему Большой Турок.

Пробираясь между походными порядками армии, Анджолелло продолжал думать о своем. Между сановниками султана тоже не было мира; их раздоры, правда, не выходили из границ, предписываемых приличиями, присутствие падишаха сдерживало страсти, незримо кипевшие среди знатнейших правоверных. Споры нашли благовидное русло: кого считать истинным героем, погибшим за веру, кого — лишь почетным? Истинным, хакики джехидом, по канонам ислама считался газий, павший на поле брани, с оружием в руках; в почетные, хюкми джехиды, зачисляли погибших во имя науки, сгоревших во время пожаров, утонувших, пропавших без вести. В этом походе, кроме убитых в сражениях, было много — не менее, пожалуй — умерших от голода и болезней; какими джехидами стали эти мусульмане пред лицом господа, в какие списки следовало их внести и как вознаградить их семьи, — вот в чем был вопрос. Заодно подсчитали потери; свои — с достоверностью, — противника — в приближении. Подсчет не утешил: армия осман, утратив пятьдесят тысяч воинов, уменьшилась почти на четверть, от мунтянского войска осталось немногим более половины. Молдаване потеряли всего пять тысяч убитыми — восьмую часть тех полков, с которыми бей Штефан встречал султана до удара в тыл, нанесенного ему ордой.

За спорами визирей, улемов и пашей опытный глаз итальянца различал, однако, другое: очертания уже сложившихся союзов военачальников и сановников. Учебно-набожные диспуты о джехидах аллаха были только пробой сил, распределением ролей для будущей борьбы. Если султан умрет, оба лагеря восстанут друг на друга уже в настоящей, смертельной схватке за должности и власть, за положение при дворе будущего падишаха. Вспыхнет битва, не менее, наверно, кровавая, чем та резня, которая разыграется в серале, в восточном и западном наместничествах, во всех дворцах, где жили потомки Осман-бея, первого султана турок. Что принесут такие события ему, Анджолелло, кроме смертельной опасности? Как отразятся на все более дорогой мечте бедного итальянца — вернуться, конечно — не нищим, в родную Виченцу, ввести хозяйкою в отчий дом зеленоглазую полонянку, отнятую у аскеров султана в молдавских землях, длиннокосую красотку, без которой — он чувствовал всей душой — мессер Джованни никогда уже не сможет обойтись?

Тенью мелькнула ревнивая думка — сколько же было их все-таки в том шатре, откуда чауш в то памятное утро вывел Анну, чтобы отдать ему? Проклятая неизвестность! Ради мадонны, сколько же?! Джованни об этом не думал, когда Аника была рядом; когда же подолгу оставался один, ненавистное воспоминание порою снова прибредало в голову. Впрочем, о чем это он, ведь они — на войне! Сколько воинов, бывает, истомившихся жаждой, припадают вместе к едва текущей среди мхов, тончайшей струйке источника! И разве не меньше все-таки его неведение, чем то, с которым сталкиваются бесчисленно многие, купившие себе на рынке женщину, не надеющихся даже приблизительно отгадать, через сколько грязных рук прошла перед тем трепещущая, покорная рабыня. А сколько таких со временем становятся госпожами и повелительницами в домах собственных хозяев! Проклятая неизвестность? Напротив, благословенная! Как и судьба, посылающая иногда своим баловням то единственное, что нужно им для счастья. Анджолелло — такой счастливец, думать иначе — гневить мадонну. Все будет отныне в жизни мессера Джованни хорошо, только бы не умер прежде времени его покровитель и опора, благословенный султан Мухаммед!

Анджолелло приблизился к окованному медью кожаному возку, подаренному султану германским императором. У левой дверцы ехал мрачный Кара-Али, у правой вели боевого коня падишаха. За возком следовала небольшая свита — великий визирь Махмуд, капуджибаши, шейх-уль-ислам Омар-эффенди, двое лекарей. По лицам сопровождающих мессер Джованни сразу понял, что надобность в нем появится не скоро, что повелителю в этот час скорее потребуется хаким, чем секретарь.

Мухаммед три дня тому назад против воли перешел в возок с седла, думая, что ненадолго, и вот — застрял в нем, болезнь задержала. Султан не раз проклинал и себя — что согласился, и неотступных врачей — что все-таки настояли. Теперь мягкие подушки удобного домика на еще не виданных в его царстве мягких рессорах казались коварной западней, в которую он позволил себя заманить; уж не намеренно ли проклятый кяфир, царь немцев, прислал ему эту штуку, уж не околдовал он ее перед тем, как прислать? Но что это приходит ему в голову? Разве аллах, храня своего избранника, не объявил бы ему заранее об опасности священным знамением?

Нет, это дорожное гнездо не при чем. Аллах испытывает его, как любого смертного, болезнью и страданиями. «О те, которые уверовали! — гласит господь в Коране. — Обращайтесь за помощью к терпению и молитве. Поистине аллах — с терпеливыми!» Он не вправе сетовать на аллаха всемилостивого, хотя, ежечасно обращаясь к святым книгам, не находит в них утешения. Ведь сказано еще в Коране о могущественных и богатых: всевышний дает им богатство и расцвет жизни здешней, чтобы испытать их этим. Не болезнь, не упадок сил и боли, которые она принесла, — главное испытание, ниспосланное аллахом султану. Тягчайшая кара за грехи султана — неудачи в этой войне. От них — бессилие и боли, и горькие мысли. И если глубокое безразличие, когда и мыслей нет, сменяется, как сейчас, лихорадочным хороводом невеселых дум, — это тоже от неудач, ниспосланных в сем походе аллахом за самый тяжкий грех султана — за то, что мало сделал в сей земной юдоли во славу своего господа.