Альфред де Виньи - Сен-Map, или Заговор во времена Людовика XIII

— То есть…— продолжал князь, отступая,— в такой мере, чтобы это не повредило моему достоинству и чтобы имя мое нигде не упоминалось.

— Но как раз ваше имя нам и желанно! — воскликнул Фонтрай, почувствовав себя немного свободнее.— Уже набралось, ваше высочество, несколько человек, готовых смело поставить свое имя вслед за вашим; я тут же назову их вам, если угодно.

— Погодите, погодите…— проговорил герцог Орлеанский с каким-то ужасом,— сознаете ли вы, что предлагаете мне просто-напросто заговор?

— Что вы! Что вы, ваше высочество! Мы благородные люди — и вдруг заговор! Вовсе нет! Самое большее — союз, некое соглашение, чтобы направить единодушную волю народа и двора — вот и все.

— Но… но это как-то не вполне ясно, ибо, в конце концов, ведь дело будет и не всеобщим и не гласным; следовательно, это будет заговор; уж не признаетесь ли вы, что вы в заговоре?

— Я, ваше высочество? Простите, признаюсь перед всем королевством, потому что все подданные в заговоре, а я тоже подданный. Да кто же откажется дать свою подпись после того, как подпишутся герцог Буйонский и господин де Сен-Мар?

— После них — пожалуй, но до них? — спросил Гастон, взглянув на Фонтрая пристально и даже проницательнее, чем тот ожидал.

Фонтрай мгновение колебался.

— А как бы вы поступили, ваше высочество, если бы я вам назвал имена, после которых и вы могли бы поставить свое имя?

— Ха-ха, это забавно,— возразил князь, рассмеявшись,— выше меня наберется, кажется, немного. Если не ошибаюсь, только одно.

— Хорошо, пусть одно. Ваше высочество, обещаете вы нам поставить свое имя после этого единственного?

— Еще бы. Готов от всего сердца, я ничем не рискую, ибо сейчас, по-видимому, один только король не участвует в деле.

— Итак, начиная с этой минуты, позвольте считать, что мы поймали вас на слове,— сказал Монтрезор,— и соблаговолите дать теперь согласие всего лишь на две просьбы: повидайтесь с герцогом Буйонским у королевы и с господином Главным у короля.

— По рукам! — весело воскликнул Гастон, хлопая Монтрезора по плечу.— Сегодня отправлюсь на выход невестки и приглашу брата в Шамфор поохотиться на оленей.

Друзьям ничего другого и не требовалось, и они сами удивились нежданному успеху: никогда еще они не встречали у своего главы такой решимости. Боясь отвлечь его от пути, на который он стал, они поспешили перевести разговор на другие темы и ушли весьма довольные, напоследок сказав князю, что твердо рассчитывают на его обещания.

В то время как приближенные князя с трудом его успокаивали, а он не скрывал страха, который мог передаться им, титулованная особа, более подверженная ударам судьбы, более одинокая вследствие равнодушия супруга, более слабая от природы и робкая из-за отсутствия счастья, являла, напротив, пример спокойного мужества и благочестивого смирения и укрепляла дух испуганной свиты: то была королева. Не прошло и часа после ее отхода ко сну, как за дверями и толстыми драпировками спальни послышались громкие крики, разбудившие ее. Она приказала служанкам отпереть двери, и герцогиня де Шеврез в одной рубашке и широком плаще, сопровождаемая четырьмя камеристками и тремя горничными, почти без чувств упала возле ее кровати. Нежные ножки герцогини были босы и кровоточили, ибо она в спешке поранила их, всхлипывая, как дитя, она уверяла, что пуля пробила ставню и стекло в спальне и поразила ее самое; она молила королеву снова отправить ее в изгнание: там ей жилось спокойнее, чем здесь, где ее хотят убить как наперсницу ее величества. Распущенные волосы герцогини ниспадали до самых пят: они были лучшим ее украшением, и молодая королева подумала, что такая небрежность не столь случайна, как это могло показаться.

— Помилуйте, дорогая, что случилось? — спросила королева довольно хладнокровно.— Вы похожи на Магдалину, но в молодости, до раскаяния. Если здесь покушаются на кого-нибудь, то разве только на меня,— успокойтесь.

— Спасите, защитите меня, государыня! Меня преследует Ришелье. Я это знаю.

Отчетливые звуки пистолетных выстрелов, донесшиеся в ту же минуту, убедили королеву, что страхи г-жи де Шеврез не напрасны.

— Оденьте меня, госпожа де Мотевиль! — громко приказала она.

Но г-жа де Мотевиль, совершенно потеряв голову, открыла один из громадных сундуков черного дерева, заменявших в те времена шкафы, достала оттуда ларчик с бриллиантами королевы, чтобы их спасти, и ничего не слушала. Остальные женщины увидели на окне отблеск факелов и, вообразив, что дворец объят пламенем, стали связывать в узлы драгоценности, кружева, золотые вазы и даже фарфор, чтобы выкинуть их в окно. В это время появилась г-жа де Гемене, несколько более одетая, чем герцогиня де Шеврез, но уже совсем трагически настроенная; страх красавицы передался королеве, которой был хорошо знаком ее спокойный, чопорный нрав. Г-жа де Гемене вошла, не поклонившись, бледная, как привидение, и выпалила единым духом:

— Пора исповедоваться, ваше величество; Лувр осаждают, весь народ идет сюда, так мне сказали.

Придворные дамы умолкли и оцепенели от ужаса.

— Мы умрем! — воскликнула наконец герцогиня де Шеврез, все еще стоя на коленях.— Боже мой, почему я не осталась в Англии! Да, надо исповедаться; я каюсь перед всеми: я любила… была любима…

— Хорошо, хорошо,— прервала ее королева, — я не намерена слушать далее; для меня такие речи опаснее многого другого, а вас, видно, это вовсе не заботит.

Хладнокровие Анны Австрийской и ее вторичная отповедь несколько образумили прекрасную герцогиню, она смущенно поднялась на ноги и, заметив беспорядок своего туалета, удалилась в соседнюю комнату.

— Донья Стефания, — сказала королева одной из своих камеристок, единственной испанке, которую она оставила у себя, — позовите капитана гвардейцев: пора наконец увидеть мужчин и услышать разумные речи.

Она сказала это по-испански, и таинственный приказ на языке, которого они не понимали, отрезвил присутствующих дам.

Донья Стефания молилась в уголке алькова, перебирая четки, но она тотчас же встала и выбежала из комнаты, чтобы выполнить приказание своей повелительницы.

Между тем шум на улице и смятение во дворце все нарастали. Из обширного двора Лувра доносилась команда офицеров, цоканье копыт, стук королевских карет, которые закладывали на случай бегства, лязг железных цепей — их тащили по каменным плитам, чтобы забаррикадировать входы,— чьи-то поспешные шаги, звон оружия, топот солдат; на улице раздавались глухие, смутные крики народа, которые усиливались и замирали, удалялись и приближались, подобно шуму волн и ветра.