Альфред де Виньи - Сен-Map, или Заговор во времена Людовика XIII

Дверь снова отворилась и на этот раз пропустила очаровательное создание.

— Я вас ждала, дорогая Мария,— сказала королева, протягивая руки герцогине Мантуанской,— вы храбрее всех нас и явились в таком убранстве, что могли бы предстать перед целым двором.

— К счастью, я еще не ложилась, — ответила принцесса Гонзаго, опуская глаза,— и видела толпу из окон моей спальни. О государыня, бегите! Умоляю вас, бегите потайным ходом и разрешите нам остаться здесь. Одну из нас могут принять за королеву, а ведь я только что слышала, что народ требует крови,— прибавила она со слезами.— Спасайтесь, государыня! Мне не грозит потеря престола! А вы, вы дочь, супруга и мать королей, спасайтесь и оставьте нас вместо себя.

— Вы можете потерять больше, чем я, мой друг, вы красивее меня, моложе и, надеюсь, счастливее,— сказала королева с ласковой улыбкой, протягивая ей для поцелуя свою прекрасную руку. — Хорошо, оставайтесь здесь, я согласна, но и я останусь вместе с вами. Подайте, прошу вас, золотую шкатулку, которую моя бедная Мотевиль оставила на полу,— это мое самое большое сокровище. Вот единственная услуга, которую я приму от вас, моя красавица.— Затем, беря ларчик из рук Марии, она шепнула ей на ухо:— Если со мной случится несчастье, поклянись мне бросить его в Сену.

— Я выполню вашу волю, государыня, волю моей благодетельницы и второй матери,— ответила Мария, заливаясь слезами.

Между тем шум сражения на набережной усиливался, и окна спальни беспрестанно озарялись огнем ружейных залпов. Капитан королевских гвардейцев и начальник швейцарских стрелков спросили через донью Стефанию, каковы будут распоряжения ее величества.

— Пусть войдут,— ответила королева.— Отойдите в сторону, сударыня; в эту минуту я должна вести себя, как мужчина, таков мой долг.— И, раздвинув полог кровати, она обратилась к двум вошедшим офицерам: — Помните, господа, что вы головой отвечаете за жизнь принцев, моих сыновей; вам это известно, господин де Гито?

— Я сплю у порога их высочеств, государыня; впрочем, этот мятеж угрожает не им и не вашему величеству.

— Хорошо, но прежде всего думайте о них, а не обо мне, — прервала его королева,— и защищайте всех, кто подвергается опасности. Я обращаюсь и к вам, господин де Басомпьер; вы — дворянин; забудьте, что ваш дядя все еще в Бастилии, и исполните свой долг перед внуками покойного короля, его друга.

У молодого де Басомпьера было решительное, открытое лицо.

— Ваше величество может убедиться, — сказал он с легким немецким акцентом, — что я забываю лишь о своей семье, но отнюдь не о семье королевы Франции.

И он показал левую руку — на ней не хватало двух пальцев, которые ему только что оторвало.

— Но у меня остается другая рука,— проговорил он, кланяясь, и удалился вместе с Гито.

Взволнованная королева тотчас же встала и, несмотря на мольбы принцессы де Гемене, слезы Марии и протесты г-жи де Шеврез, подошла к окну и приоткрыла его, опираясь на плечо герцогини Мантуанской.

— Что это? — сказала она.— Они и в самом деле кричат: «Да здравствует король!… Да здравствует королева!…»

Народ, видимо, узнал ее, и крики возобновились с удвоенной силой: «Долой кардинала! Да здравствует Сен-Мар!» — донеслось в эту минуту.

Мария вздрогнула.

— Что с вами? — спросила королева, пристально смотря на нее.

Но так как испуганная герцогиня молчала, добрая, кроткая королева сделала вид, будто не замечает ее волнения, и с подчеркнутым вниманием стала следить за поведением народа, преувеличивая свое беспокойство, которое, в сущности, улеглось, как только она услышала первый же возглас толпы. Час спустя, когда ей доложили, что народ ждет лишь ее знака, чтобы разойтись, она милостиво, с видимым удовлетворением приветствовала его; но радость королевы была далеко не полной, ибо в глубине души многое тревожило ее, и особенно предчувствие того, что ей скоро суждено стать регентшей. Чем больше она наклонялась, чтобы показаться народу из окна, тем яснее видела сцены, казавшиеся еще отвратительнее при свете нарождавшегося дня; чем доверчивее, спокойнее ей приходилось казаться, тем сильнее сжималось ее сердце и на душу ложилась печаль от наигранной веселости собственных речей и улыбок. Под взглядами столпившихся внизу людей королева почувствовала себя слабой женщиной и содрогнулась при виде народа, которым ей придется повелевать и который уже научился требовать чьей-то смерти и вызывать королев.

Итак, она поклонилась.

Сто пятьдесят лет спустя это приветствие было повторено, другой титулованной особой, также родом из Австрии и французской королевой. Лишенная основ монархия, такая, какой ее сделал Ришелье, родилась и погибла между этими двумя поклонами.

Наконец королева велела затворить окна и поспешила отпустить свою боязливую свиту. Тяжелые занавесы упали на цветные стекла, и в покои уже не проникал более ненавистный ей дневной свет; толстые свечи белого воска горели в золотых канделябрах на стенах, покрытых тканными коврами с геральдическими лилиями. Оставшись одна с Марией Мантуанской, Анна Австрийская прошла за королевскую балюстраду, отделявшую альков, в изнеможении опустилась на кровать и, уткнувшись лицом в подушку, разрыдалась, утомленная своим мужеством и притворными улыбками. Мария преклонила колена на обитую бархатом скамеечку и, не осмеливаясь заговорить первая, вся дрожа, лишь прижималась щекой к руке королевы — до сих пор никто не видел слез на глазах Анны Австрийской.

Несколько минут прошло в полном молчании. Наконец, с трудом приподнявшись, королева обратилась к Марии:

— Не огорчайся, дитя мое, дай мне выплакаться, — это так хорошо, когда царствуешь! Помолись за меня и попроси бога, чтобы он даровал мне силы не возненавидеть врага, который всюду меня преследует. Эти мятежи дело его рук.

— Что вы, государыня, ведь он в Нарбонне. Ибо вы, вероятно, говорите о кардинале. И разве вы не слышали криков толпы? Она расположена к вам и враждебна кардиналу.

— Да, мой друг, он в трехстах лье отсюда, но его зловещий дух витает у этой двери. Если народ кричал, то лишь потому, что он допустил это; если люди собрались, значит, еще не настал час, назначенный им, чтобы погубить их. Верь мне, я хорошо знаю этого человека и дорого заплатила за познание его порочной души; это мне стоило власти, приличествующей моему сану, радостей молодых лет, привязанности семьи и даже сердца супруга; кардинал отдалил меня от всего света; а теперь воздвигает вокруг меня стену уважения и почестей, но было время, когда он осмелился оклеветать меня перед всей Францией; мои бумаги были захвачены, меня подвергли допросу и заставили подписать признание в неведомой мне вине и просить прощения у короля, а в чем — и сама не знаю. Лишь благодаря преданности верного слуги и, быть может, ценою его пожизненного заключения, я сохранила шкатулку, которую ты только что спасла. Вижу по глазам, ты не веришь мне, приписываешь мои слова страху; не обманывай себя, дорогое дитя, как это делает ныне весь двор; да будет тебе известно, что этот человек вездесущ и ему известно все, даже наши помыслы.