Анатолий Вахов - Трагедия капитана Лигова

— Мерзавец вы!

Слова прозвучали, как удар хлыста. Лигов вышел из кабинета и, не обращая внимания на находившихся в гостиной людей, быстро пересек ее и покинул дом Ясинского.

…В ту же ночь Лигов отвел шхуну «Мария» в пустынный Амурский залив и поставил на якорь у высокого осыпающегося за Тигровой сопкой мыса. Рассчитав всю команду, он оставил на шхуне боцмана и нескольких матросов. Вместе с Фролом Севастьяновичем Лигов обошел шхуну, давая боцману последние указания:

— На шхуну никого не пускать! Куда и зачем я уехал, никому не говорить!

— Будет сделано, Олег Николаевич! — сказал Ходов, взволнованный расставанием с капитаном.

Лигов спустился в шлюпку. Боцман свез его на берег. Олег Николаевич тяжелым шагом поднялся на гребень мыса и оглянулся на одиноко стоящую шхуну. Глаза капитана были полны глубокой скорби.

В Петербург Лигов приехал утром. Выйдя из вагона он зябко поежился от сырости. На перроне стояли большие лужи, которые рябил унылый дождик.

Лигов прошел через вокзал и остановился под козырьком подъезда. Перед ним лежала привокзальная площадь. Вот уже почти десять лет, как он не видел ее, а ничего не изменилось. Те же облезлые здания с мутными, подслеповатыми окнами. Та же медленно тянущаяся конка, и над всем этим — низкое, в серо-грязных тучах небо, которое сыпало мелкий надоедливый дождь, точно сеяло его сквозь сито. Прохожие шли, втянув головы в высоко поднятые воротники, прятались под зонтики. По Невскому проспекту с поблескивающей мостовой катили пролетки с поднятыми кожаными верхами. Вдали тускло светилась игла Адмиралтейства.

Лигов пересек площадь, на которой между крупными булыжниками бежала грязная вода, вошел в полутемный вестибюль гостиницы. Ему хотелось скорее помыться с дороги, переодеться и, не теряя времени, быть у министра, рассказать ему все, что творится там, на далекой восточной окраине.

Лицо Лигова, покрывшееся преждевременными морщинами, было задумчиво. У губ залегли глубокие горькие складки. Под глазами от бессонных ночей и беспокойных тяжелых дум набрякли мешки.

Нет, не таким представлял себе Лигов свой приезд в Петербург. Когда он покидал этот город, он был молод, здоров, в нем было столько силы, а главное — была она — его вечная и единственная любовь — Мария…

Лигов вошел в номер с мутным грязным окном, почти упал в кресло, уронив голову на руки, и его плечи вздрогнули. Сколько времени он так просидел, он не помнил. В номере стало темно. На Невском зажелтели редкие фонари, и проспект показался капитану черной, глубокой рекой с неверно поставленными буями.

Весь Петербург казался Лигову морем с бесконечными, не нанесенными на карту отмелями, рифами.

Лигов добивался приема у морского министра и у начальника морского штаба. Его докладные и письма вежливо принимали в канцеляриях, обещали рассмотреть в ближайшее время, но дни шли за днями, недели за неделями, а Лигов все еще ничего не сделал. Дело, ради которого он объехал полмира, которому, посвятил всю свою жизнь, пожертвовав самым дорогим, не подвинулось вперед ни на шаг.

После очередного обхода ведомств Олег Николаевич нанял пролетку и отправился на кладбище. Дождь барабанил по верху пролетки, которая на булыжниках тряслась как в лихорадке. Мысли текли вялые, однообразные. В этом огромном и холодном городе Лигов был одинок, и никому до него не было дела. Умер Невельской, умер Северов…

Шагая между крестами и памятниками, он с трудом разыскал в дальнем углу скромную могилу адмирала Северова. На гранитной плите с высеченными датами рождения и смерти именем лежал простой морской якорь с обрывком цепи.

Это Мария выполнила посмертное завещание отца, разыскала якорь с поставленного на слом старого корабля, которым когда-то командовал Иван Петрович. Якорь этот бросал Северов во многих портах и бухтах мира.

Лигов вспомнил, как мечтала Мария побывать вместе с ним у этой могилы. Капитан встал на колено, на его опущенную обнаженную голову падал холодный дождь. Долго он стоял неподвижно. Потом собрал темно-бронзовые листья с гранитной плиты и медленно побрел назад, к дожидавшейся его пролетке.

…Через неделю, утром, когда Петербург зябко кутался в морозной серовато-синей дымке и тускло светился купол Исаакиевского собора, Лигов вошел в особняк морского департамента. В приемной министра его приветливо встретил секретарь, уже хорошо с ним познакомившийся и как будто внутренне сочувствующий китобою.

— Его превосходительство ознакомились с вашими бумагами. — Секретарь, затянутый в мундир, худощавый немолодой человек, с редкими волосами и желтым, точно у больного малярией, лицом, сообщил об этом почти торжественно. — И дай бог мне не ошибиться, они, — тут секретарь покосился на большую, резного дуба, дверь, — кажется, сегодня вас примут.

Секретарь и Лигов были одни в приемной, уставленной темной мебелью, с портретами императора и императрицы.

Где-то в глубине, за дверью, слабо звякнул колокольчик. Секретарь шепнул:

— Сейчас о вас доложу, господин Лигов.

Секретарь скрылся за дверью. Олег Николаевич нервно одернул на себе мундир, проверил ладонью, гладко ли выбрит. Итак, сейчас, он все коротко доложит, министры ведь не любят, когда им много и подробно докладывают, расскажет о злодействах иностранных браконьеров, о их преступлениях и будет настаивать, чтобы военным кораблям было приказано охранять русских китобоев…

От волнения у Олега Николаевича сильнее забилось сердце, и он почувствовал боль. Она появилась вскоре после похорон Марии и теперь все чаще и чаще о себе напоминала. Чтобы успокоиться, Лигов прошелся по приемной. Толстый ковер скрадывал шум его шагов, пружинил, и на мгновение к Лигову пришло ощущение, что он стоит на мостике своего судна.

Из-за двери выскользнул секретарь и бесшумно ее прикрыл. Лицо его было растерянным. Он виновато посмотрел на капитана, все еще не решаясь ему что-то сказать. Олег Николаевич понял, что и этот его приход бесполезен. И его охватила такая безнадежность, что он как-то разом осунулся.

— Его превосходительство не могут вас принять, — проговорил секретарь, пряча от Лигова глаза. — Вашим вопросом занимается господин Мораев. Пожалуйте к нему.

— Господин Мораев? — переспросил Лигов.

— Да, да, так точно! — подтвердил секретарь и добавил: — Разрешите, я вам покажу его кабинет.

Лигов был расстроен. Неужели китобойство для России такое маловажное предприятие, что министр даже не хочет о ним говорить? А кто такой Мораев?

Он принял Лигова немедленно. Маленький, сморщенный, сухонький старичок с большим сизым в багряных прожилках носом и серебристым ежиком над покатым лбом легко поднялся с кресла, мелкими шажками почти подбежал к Лигову и сунул ему холодную изнеженную руку, сверкая какими-то медалями и звездами на темном, отличной выделки, сукне мундира. Потом он заговорил, медленно, растягивая слова, словно проверяя их или с трудом вспоминая. Эта манера говорить никак не вязалась с его быстрыми жестами.