Георгий Свиридов - Мы еще вернемся в Крым

Наших самолетов не было видно. Зенитчики – всего один дивизион – прилагали все усилия, но полностью прикрыть причалы порта были не в состоянии. Прибрежные кварталы и сама территория порта утонули в огне и дыме, в грохоте разрывов, трескотне пулеметов, торопливой стрельбе зенитных орудий.

В оперативный отдел штаба армии пришло срочное донесение с поста наблюдения: к Сарыголю движется эскадрилья двухмоторных «юнкерсов». В штабе на этот сигнал не среагировали, к ежедневным бомбежкам уже привыкли.

Часовой у здания штаба дважды прогонял женщину в восточном длинном пальто и ярко-красном платке:

– Посторонним воспрещается тут быть! Проходи! Сейчас бомбить будут!

Молодой боец по неопытности просто не догадывался, что с высоты полета на белом снегу красный платок хорошо виден.

На здание штаба один за другим, с нарастающим визгливым воем пикировали самолеты. Квартал потонул в грохоте и гуле разрывов крупных бомб. Одна из них попала в угловую часть дома, где находился кабинет командующего. Вместе с Первушиным там находился Комиссаров. Комната развалилась, их обоих, получивших тяжелые ранения, еще и завалило. Работавший в соседней комнате начальник штаба Рождественский был контужен.

Командующего и члена Военного Совета быстро откопали, отправили в госпиталь. Комиссаров, не приходя в сознание, скончался. У Первушина еще теплилась жизнь.

Тело бригадного комиссара Комиссарова и полуживого генерала Первушина с наступлением ночи на торпедном катере отправили в Новороссийск…

В первый же день немецкого контрнаступления одним воздушным ударом была обезглавлена 44‑я армия, – она лишилась своего штаба, дивизии – управления. С этого дня и началась героическая и трагическая драма ее отступления из Феодосии…

Пастуха привели к командиру партизанского отряда.

Он сам вышел на дальнюю заставу и настаивал, чтобы его провели к «старшему начальнику». Ни с кем другим разговаривать не желал. На вопрос «Зачем тебе начальник?», однотонно коротко отвечал: «Дело есть!»

Одет он был, как обычно одеваются крымские чабаны в такую погоду. На нем была овчинная шуба, смушковая шапка, на ногах постолы – сапоги из сыромятной кожи. В руках – герлыга, длинный посох из крепкого дерева, а к поясу приторочен чабанский нож в чехле. На вид лет шестьдесят, в темной бороде седые прядки, но выглядел бодро, держался уверенно.

Партизанский наряд привел его к командиру.

– Слушаю, – сказал Сивоус чабану.

– Надо без людей говорить, – уверенно произнес татарин.

Отошли в сторону от землянки, примостились на поваленное дерево.

– Скажи, ты будешь советская власть? – спросил чабан.

– Нет, – ответил Сивоус. – Я только представитель советской власти.

– Но ты здесь самый старший начальник?

– В этом районе да!

– Тогда слушай меня, Сеит-Бакира Муратова.

Муратов рассказал, что он – старший чабан колхоза, что в его стаде 354 голов овец. С осени он их пасет, кормит и заботливо бережет. Когда немцы подъезжают к деревне, он угоняет отару в лес.

– Забери у меня всех овец, только выдай бумагу с печатью.

– Спасибо, Сеит-Бакир, – ответил Сивоус, – но взять овец не могу. В лесу без корма они подохнут.

– Тогда плохо! – с горечью сказал чабан. – Что мне делать с овцами?

– Не тужи, Сеит-Бакир! Давай подумаем вместе.

Иван Степанович знал местные обычаи и потому не спешил принимать решение. Они поговорили обо всем, о жизни, о погоде, о войне. Чабан пожаловался, что уже три месяца не получает заработной платы.

Командир предложил заключить между ними договор: он будет выплачивать чабану заработную плату, а тот, по запискам Сивоуса, отпускать овец.

Сеит-Бакир согласился, но поставил условие, чтобы на записках была печать. В будущем ему придется отчитываться перед правлением колхоза, а расписка без печати – это не документ. Но у командира партизанского отряда печати не было. Перебрав все возможности, чабан согласился, что на записках вместо печати Сивоус будет ставить особый знак.

Придя к соглашению, ударили по рукам.

– Чем платить заработную плату, – спросил Сивоус, – деньгами или овцами?

– Деньгами не надо, – сказал чабан, – ходят советские и немецкие, какие лучше, не знаю. Согласен получать овцами.

Иван Степанович написал распоряжение, по которому чабану Сеит-Бакиру Муратову выдали в счет зарплаты десять овец, пятнадцать раздали семьям, чьи мужья или сыновья служат в Красной армии, и еще пятнадцать взяли для партизанского отряда.

Приход чабана принес душевное успокоение в сердце Ивана Степановича. Он снова почувствовал свободную радость жизни, которая не зависит ни от злодейства, ни от случайности. У него есть силы, и он должен учиться способности одолевать горе, встающее на пути. Сеит-Бакир Муратов, человек далеко не молодой и по-житейски мудрый, своим появлением принес ему теплоту уверенности, зажег факел света в окружающей темноте, показал, что простые люди, вечные труженики на земле, и в сегодняшнее время лихолетья доверяют своей народной власти и им, партизанам, которые защищают ее.

Своим приходом чабан отодвинул в прошлое горестные думы и томление души, которые мучили и сокрушали командира отряда. Он был невольным свидетелем горькой драмы, которая разыгралась на его глазах. Два дня назад Сивоус побывал в отряде, которым командует Литвиненко. В Зуйский отряд нагрянул и Мокроусов, командующий партизанским движением Крыма с комиссаром Мартыновым. Мокроусов приказал арестовать отважных партизан Александра Мизько и Семена Мозгова, командира и политрука второй группы отряда.

Комиссар Зуйского партизанского отряда Николай Луговой в своей книге воспоминаний «Страда партизанская», свидетель тех событий, подробно описал их.

«Выполняя наш приказ, Мизько и Мозгов с группой партизан ходили в село Фриденталь. Их задача – взять предателя Гриня. По указке этого предателя расстреляны десятки советских патриотов и их семьи. За свои услуги Гринь получил от немцев пару лошадей, корову, зерно и муку, много домашнего скарба, награбленного у пострадавших. Нашей разведкой все это было тщательно проверено и неопровержимо доказано.

Партизаны обошли дом Гриня и стали стучаться в дверь и окна. Гринь не открывал. Тогда дверь стали пробивать бревном… А Гринь тем временем поднялся на чердак и, изловчившись, спрыгнул на одного из партизан. Убежал. За ним погнался политрук Мозгов и трое бойцов. Мизько тем временем ворвался в дом. Его встретила жена Гриня, дородная, разжиревшая фрау-мадам.

– Мизько?! – в черных округлившихся глазах хозяйки застыло выражение страха и удивления, лицо ее исказилось гримасой, дородная фигура застыла; женщина походила на тигрицу, готовую к прыжку. – Вот кто!.. А если к вашей семье в Крымрозу?! Вот так!.. Со взломом, значит, Саша Мизько!..