Анатолий Ковалев - Потерявшая сердце

Был на исходе революционный месяц жерминаль Второго года Республики, согласно новому календарю, составленному его родственником Фабром д'Эглантином. По григорианскому исчислению наступило 19 апреля 1793 года. Стояло теплое солнечное утро, обещающее чудесный день, каким он может быть только весной в Париже. Виконт собирался завтракать, когда в мансарду влетел его отец. Старик был растрепан, на его плечах болтался засаленный халат. В те дни осталось мало поклонников этикета, и все же в нижнем белье по улицам не ходили. Увидев отца в таком виде, виконт сразу почуял несчастье.

— Вот ты где! — вскрикнул тот, бессильно опускаясь в истрепанное кресло. — Я всю ночь тебя искал…

Арман скрывал от родных адрес, по которому проживал. Сам он навещал их раз в неделю, под покровом ночи. Мадлен обычно спала. Он не разрешал будить дочь, только гладил ее белокурые волосы и осторожно целовал в лоб.

— Мадлен арестовали! — ломая руки, выпалил отец. — Пять жандармов ворвались к нам сегодня ночью! Устроили обыск! Нашли у нее какие-то английские книги! Скинули с подоконника цветущие крокусы и стали топтать их сапогами. Ты что-нибудь понимаешь, Арман? Эти люди — безумцы!

— Не так уж они безумны, отец, — надевая на голову фригийский колпак, ответил виконт. — В городе полно английских шпионов. Цветы на окне — идеальный способ подавать сигналы… Ты знаешь, куда они ее увезли?

— Боже мой! — воздел руки к потолку старик. — Ты, кажется, тоже обезумел! По-твоему, Мадлен, наша малютка — английская шпионка?

— Сейчас такое время, отец, что ничему не приходится удивляться. — Де Гранси уже стоял в дверях. — И кстати, небезопасно говорить: «Боже мой!» У нас теперь вместо Бога «Верховное Существо». Так решил гражданин Робеспьер, и Конвент в скором времени примет соответствующий закон.

Как всегда, внешне он был спокоен и мог даже шутить, но сердце у него содрогалось от самых ужасных предчувствий.

— Все вы — сумасшедшие! — закричал выведенный из себя старик. — Как я вас всех ненавижу!

Арман уже бежал вниз по лестнице. Он не мог видеть страданий деда, который был всей душой привязан к внучке. Для него Мадлен являлась единственной отрадой на старости лет.

Он мчался по улицам Парижа, стараясь ни о чем пока не думать. В голове не укладывалось, как маленькая девочка (для отца она оставалась таковой) могла бунтовать против революции и Конвента? Во что она впуталась? Кто подтолкнул ее к краю пропасти?

Ответы на эти вопросы виконт получил через полчаса, когда, расталкивая слуг (или, по-новому, служителей), ворвался в апартаменты Фабра д'Эглантина.

Филипп, одетый в изящный домашний халат, метался по комнате взад-вперед сам не свой. Никогда де Гранси не видел его таким напуганным. Большие черные глаза Фабра, пленившие немало женщин, бегали, как у затравленного зверя. Его смуглая кожа южанина заметно побледнела.

— Твоя дочь!.. — Он с порога набросился на виконта.

— Что с моей дочерью? — в свою очередь закричал Арман.

— Она всех нас погубит! На днях раскрыли шпионскую сеть англичан. Мадлен оказалась их сообщницей…

— Это ложь! — не верил своим ушам де Гранси. — Гнусная ложь!

— Нет, Арман, она сама во всем призналась на суде.

— Как? Уже был суд? — растерялся виконт.

— Ее приговорили к смерти час назад…

Революционная машина работала беспрерывно и безотказно. Ночью человека арестовывали, утром судили, а через пару часов отправляли на Гревскую площадь в объятья семейки палачей Сансонов. Отец и сын соревновались, кто больше отрежет голов.

— Она влюбилась в одного англичанина, — продолжал рассказывать Филипп, задыхаясь от волнения. — У нее нашли английские книги, а в них — любовные письма этого человека. Его тоже сегодня казнят… — Сделав короткую паузу, он сказал, понизив голос: — Во время допроса Мадлен спрашивали и о тебе. Она ответила, что ты находишься в России и никаких связей с тобой она не поддерживает.

Арман схватил родственника за лацканы халата и притянул к себе вплотную.

— Что можно сделать для ее спасения? — прохрипел он ему в лицо. — Отвечай немедленно!

— Ничего, — покачал головой Фабр и прикрыл веки, чтобы не видеть яростного блеска в глазах собеседника. — Она сейчас в Консьержери, в Зале мертвых, и готовится к смерти.

— Как мне ее увидеть?

Член якобинского клуба задумался и внезапно оживился:

— Там сегодня дежурит Дюпелетье. Он из тех, кто отрекся, раньше писался Дю Пелетье. К тому же он масон…

— Спасибо, Филипп, — в порыве благодарности пожал ему руку де Гранси. Он хотел было уже бежать, но Фабр поймал его за рукав.

— Постой, Арман! Подумай о последствиях! Дюпелетье не выписывает пропусков. Если он и проведет тебя к осужденным, без пропуска ты не сможешь выйти обратно и будешь отправлен на эшафот вместе со всеми! Одним трупом больше, одним меньше — Сансонам все равно.

Странные отношения были между этими дальними родственниками, драматургом и морским офицером. По сути, непримиримые враги, они не предали своей давней дружбы, несмотря на бури и сокрушительные землетрясения, которые перенесла за последние годы их многострадальная страна. Фабр ничего не знал о заговорщицкой деятельности виконта в Париже. Он считал, что тот не уехал в эмиграцию только из-за своих престарелых родителей и дочери-подростка и вынужден скрываться под чужим именем, чтобы хоть иногда видеться с ними.

Арман обманывал своего друга и родственника и фактически подставлял его под удар. Если бы де Гранси был разоблачен, то в первую очередь стали бы искать того, кто помог ему так хорошо замаскироваться в Париже. Ниточка непременно привела бы в Якобинский клуб и бросила бы тень на всех его членов. Виконт даже подумывал специально разоблачиться, принести себя в жертву, очернив репутации Робеспьера, Сен-Жюста, Кутона и других граждан революционеров, которые толкают страну в пропасть. Но он слишком любил Филиппа, чтобы отплатить ему такой черной неблагодарностью. К тому же тот в последнее время сам не раз критиковал своих товарищей и мучился угрызениями совести. Арман и подумать не мог, что Фабр вскоре предаст якобинцев, примкнет к Дантону, и через год после описываемых событий бывшие друзья преспокойно пошлют его на гильотину.

— Пусть будет, что будет, — с фаталистической решимостью произнес де Гранси. — Если мне суждено умереть вместе с моей девочкой, я не стану сопротивляться.

Фабр крепко обнял его на прощание, и они расстались.

Дюпелетье оказался толстяком весьма отталкивающей наружности. Его широкое одутловатое лицо, изрытое оспой, маленькие серые глазки-буравчики и кривой безгубый рот с первого взгляда внушали неприязнь. Старший тюремщик сидел в отдельном кабинете, напоминавшем душный мрачный склеп.