Анатолий Ковалев - Потерявшая сердце

Внезапно он отчетливо услышал за дверью чьи-то легкие шаги.

— Воды! — из последних сил захрипел граф.

Дверь распахнулась. В свете единственной свечи, оплывающей в изголовье кровати, Семен Андреевич различил на пороге фигурку маленького мальчика. Худенький ребенок в длинной, залатанной во многих местах ночной рубашке был похож на привидение. В руках он держал кувшин с водой и полотенце. «Наверное, это предсмертный бред», — в смятении подумал Обольянинов.

— Я помогу вам, — шепнул мальчик.

В тот же миг в коридоре, за его спиной, послышались другие шаги, быстрые и уверенные.

— Не выдавайте меня! — шепнул он графу, и, задвинув кувшин под кровать, сам нырнул туда же.

В комнату без стука вошел Белозерский.

— Ну и как вы себя чувствуете, сударь мой? — с издевкой спросил он.

— Вовек не забуду вашего московского гостеприимства, — с трудом отвечал граф, — непременно всем рекомендую…

— На том свете будете рекомендовать, — засмеялся князь надтреснутым голосом Прозерпины. — Кстати, передавайте низкий поклон барону Гольцу.

С этими словами, не переставая смеяться, он вышел из комнаты. Глеб дождался, когда шаги отца затихли в глубине коридора, и выполз из своего убежища.

— Нельзя терять ни минуты! — строго предупредил он графа, после чего помог ему сесть и поднес к его побелевшим губам кувшин. Заставив гостя выпить всю воду, мальчик метнулся в комнату Евлампии, находившуюся по соседству и никогда не запиравшуюся. Там он нашел все необходимое: пустой таз, тряпки для компрессов и стакан, в который налил лекарство собственного изготовления, принесенное в бутылочке синего стекла.

— Кто ты, милый малыш? Сын здешнего аптекаря? — поинтересовался Обольянинов, слегка придя в себя после очистки желудка.

Мальчик проигнорировал вопрос и в свою очередь спросил:

— Скажите, сегодня за ужином от какой-нибудь еды или питья пахло анисом?

— От травника, — припомнил граф, — я еще подумал, что запах чрезмерно сильный…

— Тогда выпейте это. — Глеб поднес к его губам стакан с разведенным в воде лекарством. — Я вам дам с собой это снадобье. Лучше всего его принимать с молоком, пополам на пополам.

— Дашь с собой… — пробормотал обессиленный Семен Андреевич. — Хорошо бы, да разве я смогу выбраться из этого проклятого дома? Ноги совсем отнялись… Или ты знаешь способ, как мне отсюда бежать?

Странный мальчик не отвечал на вопросы и не смотрел прямо в глаза, всякий раз отводя взгляд в сторону. Он только и сказал:

— Сейчас спите, на рассвете я вас разбужу… — И удалился, бесшумно, как сновидение или призрак.

Обольянинов действительно провалился в глубокий сон. Во сне он составлял приписку к завещанию и, внезапно позабыв французский, без конца делал глупейшие ошибки. В бешенстве рвал бумагу и начинал все сызнова.

Когда вернувшийся Глеб разбудил его, в окнах еще было темно, настольные часы показывали четверть шестого.

— Слуги обычно просыпаются в шесть, — сообщил он, — надо торопиться…

— Но… — Обольянинов указал мальчику на свои ноги.

— Попробуйте встать, — кивнул Глеб.

Хотя Семен Андреевич еще не совсем проснулся, он сразу отметил, что лихорадка прошла, боль в животе утихла. Однако ног он по-прежнему не чувствовал. Когда граф утвердился на них не без помощи своего спасителя, то глухо вскрикнул от боли. В ступни будто осколки стекла вонзились.

— Вы их чувствуете, правда? — не без гордости спросил Глебушка.

— Да, малыш, — превозмогая боль, ласково ответил Обольянинов, — но вряд ли дойду до кареты.

— Я вас доведу, — храбро заявил мальчик.

Граф еле перебирал ногами, как девяностолетний старик, опираясь на своего тщедушного поводыря. Они беспрепятственно вышли во двор. Там, глотнув свежего утреннего воздуха, Обольянинов почувствовал себя еще бодрее и до кареты дошел уже самостоятельно.

— Садитесь, — шепнул ему мальчик, — а я выведу лошадей за ворота.

Четверку серых в яблоках лошадей, по счастью, не выпрягли. Согласно замыслу князя Белозерского, полицмейстер должен был увидеть карету графа Обольянинова с впряженными лошадьми, будто тот заехал на минутку.

Глеб взял первых двух лошадей под уздцы и неторопливо повел их к воротам. Застоявшиеся в упряжи, непоенные, измученные кони покорно последовали за своим крохотным поводырем. Карета, не скрипнув, мягко тронулась с места. Четверка, будто струя утреннего тумана, просочилась в предусмотрительно распахнутые ворота.

Им навстречу поспешили жестоко избитые слуги графа, которые дремали на улице, прислонившись к соседскому забору. Они несказанно обрадовались, увидев в окне кареты хозяина, живого и невредимого. Обольянинов сделал итальянцам знак занять свои места и не поднимать шума. Потом он ласково обратился к Глебу:

— Скажи мне, мальчик, кто ты, как тебя звать?

— Я — Глеб Белозерский, — гордо отвечал тот, — сын своего отца, которого ненавижу.

Ошеломленный граф протянул ребенку для пожатия свою маленькую, тонкую руку, каждый палец которой был украшен драгоценным перстнем.

— Я никогда не забуду, Глеб, — сказал он, — что обязан тебе жизнью.

Расстегнув тайный карман сюртука, Обольянинов достал сложенный вчетверо листок бумаги и отдал его Глебу со следующим напутствием:

— Здесь написаны двадцать адресов, разбросанных по всему свету. По ним ты всегда сможешь меня найти. Поверь, многие люди отдали бы целое состояние, чтобы заполучить этот клочок бумаги… В нем — моя безопасность, моя жизнь, но я, не колеблясь, отдаю его тебе. Когда бы ты ни попросил, я всегда приду на помощь.

Граф стукнул в переднюю стенку кареты, кучер шевельнул вожжами, и четверка медленно поплыла по мостовой, исчезая за поворотом. Глеб полной грудью вдохнул воздух и беззвучно засмеялся. Он вдруг почувствовал себя очень счастливым.

— Я сегодня бесконечно счастлив, — твердил, не скрывая слез, граф Федор Васильевич Ростопчин своему другу, поэту Сергею Глинке. — За что мне, грешнику, такая награда?

— Вы ее вполне заслужили, — отвечал искренний и преданный друг.

В губернаторской семье родился мальчик, названный при крещении Андреем. В честь крестин граф устроил скромный праздник, пригласив только самых близких людей. В эти тяжелые для русской армии дни он посчитал неуместным большое и громкое торжество. К тому же он давно не получал писем от старшего сына, служившего при штабе Барклая, и на душе становилось все тревожней.

Графиня Екатерина Петровна в крестинах сына не участвовала, сказавшись больной. Роды в возрасте тридцати восьми лет — дело все-таки не шуточное. Она и к гостям не пожелала выйти. «Уж увольте меня на сегодня, друг мой, — сказала она с утра графу, заглянувшему к ней в спальню. — Я не в том состоянии, чтобы распоряжаться балами». — «Да какой бал, матушка? Будут только свои…» Однако «своих» набралось до полусотни человек.