Сергей Городников - Тень Тибета

Предоставленный самому себе конь брёл на север, куда его влекла память о родной конюшне и сочной траве высокогорных степей. Несколько часов прошло после того, как его хозяин последний раз натянул поводья. Солнце с того времени заметно сместилось к западу, и воспалённые глаза животного за дрожащим маревом стали различать выступающие из песков холмы предгорий. Там было то, что давало силы двигаться, там была надежда обнаружить воду.

Остались в прошлом ещё час, другой, и он, неуверенно ступая широко расставляемыми ногами, приблизился к чахлым деревцам, которые толпились вокруг вытянутой лужи в тени огромного валуна, одиноко торчащего из покрытого серым песком глинозёма. Извилистая полоска русла пересохшей горной речушки протянулась от этого места к холмам предгорий. Крупная змея с шипением убралась от сухих корней деревца под валун, и конь подступил к луже, жадно припал губами к тёплой и мутной жиже.

Удача очнулся, вяло приподнял с груди голову, приоткрыл свинцово-тяжёлые веки. Увиденное не потревожило и не удивило его, оно было похожим на бред воспалённого жаждой и пеклом разума. Он затянутым мглой взором уставился в троих всадников, которые легко и плавно выехали к нему из-за валуна. Главным был оскалившийся Джуча, а по бокам, отставая от него, шакалами подбирались ойраты с арканами в руках, в них он равнодушно признал обоих его сообщников. Удача безропотно отдался этому бреду, в котором ойраты убрали арканы, грубо вывернули ему руки за спину, принялись накрепко, кожаным ремнём вязать в запястьях. Он смотрел только на Джучу и не делал попыток сопротивляться.

– Дэви, – растрескавшимися губами пробормотал он наконец. – Она не любит меня.

Джуча и его подельщики развеселились. Хоть и было это в бреду, но он не желал видеть их насмешливые кривляния. А потому позволил тяжёлым векам опять навалиться на глаза, а голове безвольно обвиснуть к груди. Демоны Смерти вновь набросились на него, пытаясь вырвать Душу и Сердце. Он отступал и отступал от них, потому что Дэви выхватила из его руки сияющий священным огнём меч Жизни.

В следующий раз он пришёл в себя под пещерным сводом. Несколько свечей боролись с тьмой и играли неверными переливами жёлтого света на очертаниях каменного Будды, в подоле которого были рассыпаны цветы и лепестки цветов, а рядом курились благовония, дурманящие разум и чувства. Правая ладонь Будды была приподнята и обращена к нему, будто знаком увещевая, что ему нечего бояться.

Он сидел в десяти шагах от него, по-восточному поджав босые ступни ног, ладонями расслабленных опием рук упирался в колени. Не мигая, сквозь мглу в глазах смотрел на сверкающий золотой шарик, который как будто висел в воздухе справа от Будды, сиял отсветами невидимого светильника. Лысая голова закутанного в чёрное одеяние ламы тоже словно зависла над землёй в нише стены за шариком. Мерцающими чёрными глазами она, как притаившийся демон, пронзительно сверлила оттуда взглядом, проникала в его зрачки, будто капалась в его сознании, и при этом вкрадчивым голосом внушала раздельно и размеренно:

– Своей верностью и воинскими доблестями ты должен постоянно напоминать другим Правителям о силе и величии Далай-ламы.

Голова ламы примолкла, взор её выискивал в нём независимую волю. Затем она продолжила допрос:

– Есть ли привязанности, какие мешают тебе выполнить Волю нашего Правителя?

Ему хотелось, чтобы его оставили в покое. И он ответил, не сразу, и не узнал собственного голоса, слабого и неуверенного:

– Я не могу оставить того, кто заменил мне отца.

Ему показалось, что глаза ламы сверкнули красным гневом оборотня. Из ниши к нему прыгнул разъярённый тигр, и он опрокинулся от клыков в пропасть, где его поглотило кружение безумных видений тревожного сна.

День сменялся ночью. Потом наступал другой, за ним третий, похожие между собой как близнецы, тусклые и однообразные. Череда дней, в которых не было смысла и цели существования.

Так прошли без малого две недели. Он много спал, днями часто погружаясь в дрёму, чувствуя себя нарождающимся заново ребёнком. Будто переживая очередное перерождение, он помнил свою прошлую жизнь смутно, как если бы наблюдал её со стороны. Он потерял вкус к движению, редко и ненадолго покидал двор приёмного отца, проводя в нём почти всё текущее время. Даже в горы на охоту и к тайным убежищам не тянуло, вспоминалось о них равнодушно. В отупении разума и чувств быстро восстанавливались телесные силы, но душевный надлом сделал его вялым и нелюбопытным к проявлениям окружающей жизни и к чужим поступкам. В разговоры он вступал неохотно, быстро обрывал их, как улитка прятался в раковину молчания. Он вяло сознавал, что душевно болен и болезнь его будет долгой.

Им продолжительное время никто не интересовался, пока однажды ранним утром не явился посланник тайного советника с распоряжением незамедлительно явиться во дворец. Подчинился он так же безвольно, как делал всё остальное.

Когда подъехали к дворцу Потала, было уже светло. День выдался пасмурным, серым и, как часто бывает на исходе лета, по-осеннему промозгло холодным. Посланник уверенно провёл его дворцовыми проходами к саду и незаметно исчез. Тот же опрятный старик китаец, которого он видел в прошлое, ещё вполне отчётливое в памяти посещение сада, встретил его в этот раз у дворца и молча повёл дорожками и выпуклым мостком над прудом с рыбами прямо к чайному домику. При виде домика он невольно замедлил шаги, отстал от садовника. Тот остановился, подождал, вполоборота к нему поклонился и указал рукой на вход. Пересилив недоверие, Удача перешагнул через порог.

В том месте, где раньше стояла чаша с наркотическими благовониями, на небесно синей подушке сидел главный советник. Он был задумчив, как будто пробуждался от медитации. Удаче пришлось ждать, пока мановение его руки не указало ему на подушку напротив, предлагая опуститься для важной беседы. Красивая рабыня в шёлковом китайском халате разлила в фарфоровые чашки настой чая и с низком поклоном удалилась, оставила их одних.

Над чаем поднимался белесый пар, уставившись в который, главный советник, казалось, погрузился в воспоминания.

Так оно и было. Он смотрел на молодого угрюмого мужчину перед собой, но припоминал грудного ребёнка на руках настоятеля монастыря, в надрывном плаче требующего женского молока. Монастырь был самым крупным в северо-восточных предгорьях Тибета, приграничным с бурлящим мятежами Китаем. А его настоятель пользовался большим влиянием в тех местах и среди многих лам. Тот настоятель уже ушёл в следующий круг жизни, если это, действительно, возможно. А теперь его, главного советника, судьба подвела к возрасту, какой тогда был у настоятеля. Горечь от быстро проходящей жизни этого круга, к которой он так привык и привязался, была мучительной и отрадной. Ему подумалось, что, вероятнее всего, последний раз видит этого рождённого в год Змеи молодого мужа. Что ж, Змея помогла ребёнку, мальчику и юноше выжить, щедро отмерила силу, ловкость, кажется, не обделила своей изворотливостью и мудростью, какая разовьётся со временем. И тайному советнику доставляло смутное удовлетворение знать, что он тоже вложил в него часть себя, повлиял на его жизненный путь и выбора своего места в этом мире.