Вальдемар Лысяк - Шахматист

Он выговаривал эти слова с издевкой, вызывающе, скаля белые зубы и приближаясь к Батхерсту рывками костыля. Открылась дверь, и два человека внесли гроб. Диас подскочил к нему, встал на колени и открыл крышку. Не говоря ни слова, он глядел, как будто до него только что дошло, что брат мертв, потом свалился на грудь убитого, обнял, прижался лицом и зашелся в чудовищных рыданиях, которые, через какое-то время, перешли в стоны. Батхерст подошел к цыгану и положил ему руку на плече.

— Его уже не разбудить, Мануэль. Жизни мы ему не вернем. Мы уже ничего не можем сделать, разве что отплатить им!

Мануэль поднял слезящиеся глаза.

— Я и сам это знаю, сеньор! И я это сделаю! Завтра мои братья придут к его лордству и отплатят! La vida co-mienza maňana, seňor [283]!

Батхерст отрицательно покачал головой:

— Послушай, Мануэль, мы сделаем это вместе. Но не завтра…

— Вы уже не можете мне приказывать, сеньор, не можете! Хорошо еще будет, если вы вообще выйдете отсюда живым!

Бенджамен резко тряхнул его за плечи.

— Ты что, идиот, не понимаешь, что все, что ты хочешь сделать — это самоубийство?! Вас бы окружили в городе и перестреляли! А даже если бы вам и удалось убить Кэстлри, то вам, цыганам, потом пришлось бы превратиться, разве что, в духов, потому что в ответ всех вас бы изгнали! Ни в одном таборе за сотни миль от Лондона не осталось бы ни одного живого человека! Ты этого хочешь?

Диас глядел на него и, остолбенев, слушал. В конце, видимо, до него дошло, потому что он спрятал лицо в ладонях и беззвучно заплакал, трясясь всем телом. Бенджамен обнял его рукой.

— Не плачь, Мануэль, не надо…

— Я не плачу, не плачу, сеньор! Это мое сердце… оно, сеньор, изливает последние капли доброты! О, Иисусе! Я… я не плачу! Не плачу!!!

— Думаешь, я сам не страдаю и не желаю мести? — спросил Батхерст, хватая цыгана за руки и отводя их от лица. — Только все это нужно сделать по-другому, спокойно и не сейчас. Клянусь, чем только хочешь: крестом, ранами Спасителя, что я отплачу ему за Хуана, за Тома и за Сия! Еще не знаю, как, но знаю, что на это мне понадобится время, возможно, даже много времени, но я не умру спокойно, пока не сделаю этого! Оставь это мне и верь. Знаешь, какой девиз на моем гербе? «Tien ta foy», что означает: «Keep the faith» [284]. Я же тебя не подведу!

Сейчас он обращался, скорее, к себе, чем к Мануэлю:

— Я разыграю еще одну шахматную партию, неспешно и хладнокровно. И я его не убью, ведь этого было бы мало, но затравлю, доведу его до такого ада, что он будет проклинать тот день, когда его отец влил свое семя в его мать, жизнь свою он отберет сам и сдохнет словно паршивый пес, в позоре! Клянусь тебе в этом, Мануэль!

Он поднялся и отряхнул одежду.

— Похороните Хуана, ты же сам лечись. Через несколько дней я свяжусь с тобой и передам, что делать дальше. Увидимся!

Вновь они встретились 2 января 1807 года.

— Тебе нужно сматываться, — сообщил Батхерст. — Кэстлри поверил, что я покончил с тобой, но д'Антрагю, похоже, нет. Тебе нужно убираться на Континент, причем, как можно скорее, потому что здесь, раньше или позже, ты попадешь в их лапы. Они убивают всех, кто имел хоть какое-то отношение к операции, меня защищает, видимо, лишь то, что я кузен Генриха. Только я совсем не уверен, не захотят ли они пришить и меня. Понятно, через какое-то время.

— Кто, сеньор? Кэстлри и д'Антрагю?

— И еще де Тилли. Это тот, кто убил Сия.

— А те, что сидели рядом с Кэстлри?

— Генрих и Персеваль? Они не знали, что так случится. Кэстлри, убивая Хуана, Тома и Сия, поставил их перед фактом. Теперь, будучи сообщниками, они должны молчать. На их месте я тоже оглядывался бы, поскольку Кэстлри не шутит. Я узнал, что он начал убивать еще до нашего возвращения. Первым отправился в могилу Боннет де Мартанже [285]. Его отравили, когда он стал не нужен. Вчера исчезли Степлтон, госпожа Джибсон и ее дочка. Кажется, они хотят убить и Баринга, который финансировал операцию. Они спешат. Так что, сеньор Диас, вокруг нас ширится кладбище! Они будут закрывать рты всем, кто что-либо знает и этого остановить нельзя. Поэтому, тебе нужно удирать.

— Хорошо, сеньор.

— Тебе есть куда выехать?

— Есть, сеньор. Я уеду в Андалузию, к своим. Вот только как?

— Об этом не беспокойся, переброску я организую. Через неделю будь готов и приходи в это же место. А до тех пор и носа не высовывай из своей норы!

Они прощались в пятницу, 9 января 1807 года, на набережной Портсмута.

— Жди известий, Мануэль. И не вспоминай обо мне плохо.

— Jamas, seňor! [286]

— Там, в Андалузии, тоже будь осторожнее, поскольку у наших врагов весьма длинные лапы. Мир для нас становится маленьким!

— А что же с вами? Вам грозит большая опасность, а вы здесь остаетесь! Ведь они не забудут, сеньор…

— Я тоже не забуду! Обо мне не беспокойся, я буду осторожен. Идея, похоже, у меня уже имеется, но мне не хочется действовать поспешно. Вооружись терпением. Время придет, но ты доживешь.

— Что же вы будете делать сейчас, сеньор?

— Пока что уйду с их глаз. Уеду в какое-нибудь дипломатическое представительство, скорее всего, далеко. Генрих мне это устроит. Но перед тем, как только потеплеет, устрою себе экскурсию на Сардинию.

— La mujer? [287]— Диас усмехнулся, впервые со смерти брата.

— Я ей обещал. Мне нужно отдохнуть, прежде чем я начну расчеты с нашим приятелем. Мне нужно успокоиться, а она мне в этом поможет. Вчера мне снилось, что я держу ее за руку, и мы идем по пляжу, босиком, в одних рубашках, по воде, по горячему песку и по раковинам [288]. Смешно, правда? Такого ты меня еще не знал, но после того, что мы пережили там, в Германии и Польше, мне такой пляж просто необходим. Ты понимаешь?

— Да, сеньор.

— Тебе пора. Прощай, амиго.

Они обнялись, и Диас направился к трапу.

В папке, содержащей Мемориал , находилось еще несколько писем, из которых самые важные я уже процитировал в тексте книги. Осталось только одно, письмо Бенджамена Батхерста Мануэлю Диасу, хронологически последний документ, относящийся к операции «Шахматист» [289].

«Дорогой Мануэль.

Только что я приехал в Вену, а уже нужно выезжать. Австрия падает на колени перед Францией, так что самое время собирать вещи. На сей раз я собираю их окончательно. У меня имеется прекрасный повод — буду ехать через оккупированные территории, а кроме того, в Вене встретил старого приятеля, который предложил мне помощь, и который в этих делах сильнее обоих императоров и царя вместе взятых. Знаю, что это известие застанет тебя врасплох, но мне пришлось ускорить реализацию нашего плана, поскольку в создавшейся ситуации, я не уверен, что прожил бы в Лондоне хотя бы час. Я тебе уже писал, что Гимеля прикончили [290] . То же самое сделали с некоторыми другими, в том числе, с Робертзоном и старым немцем [291] . Знаю, что разыскивают «Жан-Барта» [292] . Баринг тяжело заболел, и сейчас подыхает. Чудом будет, если он проживет хотя бы полгода, скорее всего, его систематически травят [293] . Супруга Питта уже знает, что ей грозит. Я ей сообщил и посоветовал, чтобы она, как можно скорее, уехала, причем, не только из Англии, но и из Европы, лучше всего — на край света.