Владимир КОРОТКЕВИЧ - Христос приземлился в Гродно (Евангелие от Иуды)

– Почему не пришел Пархвер? – спросил тот же самый ясный голос. – За мной всегда приходит Пархвер.

– Сегодня ему не до того, – сказал во тьму гонец.

– Как это не до того? Он что, не мог мне выразить уважение? Он что, не знает, кто я?

– А что он должен знать?

– А то, что из высоких людей только счастливый избегает моих рук. Как и дьявольских лап. И потому со мной нужно дружить. Как нужно иметь, на всякий случай, приятелей и в аду.

– Важное дело, хозяин.

– Ну, хорошо.

Глаза, наконец, приспособились к темноте. Только верх шкафа безнадёжно терялся в ней, и таинственного существа не удавалось разглядеть. Но всё остальное было видно.

Палач сидел на полу у ложа и складывал из прутьев что-то дивное, с крыльями.

– Сейчас, – сказал он. – Домастерю вот только и поскачем.

Был он широк в руках, плечах и бёдрах, но какой-то вялый и будто бы даже изнеженный. Лицо широкое. Брови чёрные. Жёсткие мускулы возле рта. И странно было видеть в небольших глазах оттенок непонятной меланхолии, а в однообразных складках возле рта – иронию и разочарование.

– Это что?

– Я, браток, изобретатель.

– А это зачем? Клетка?

– Угу, – произнесло со шкафа невидимое существо. Словно в бочку.

– Замолчите, пан, – сказал туда палач. – Да, это клетка.

Помолчал. Потом пояснил с приязненной доверительностью:

– Понимаешь, ширится мать наша Церковь. И Римская ширится, и Восточная. Римская особенно. И неизвестно, какая возьмёт верх. А скорей всего, рано или поздно помирятся. И наступит время – будет она, правая вера, над всеми иными поганскими верами, над всем миром. И даже над животными и гадами. Всех, кто хоть чуть иначе думает, сметёт. И будут тогда рай, тишина и благорастворение воздухов. Человека, его матерь наша нежностью, да постоянной опекой, да материнскими хлопотами приведёт в обитель Царства Божьего и любви. А вот с животными и гадами труднее. Они скачут себе, гуляют весёлыми ногами, ползают, да летают, да поют, и нет им дела до того, что распинали когда-то христиан и, значит, теперь христиане до скончания века обязаны распинать всех остальных и царствовать над ними. Попробуй поймай их души. И никто над этим не думает. Ни философы, ни академики, ни поэты, никто… Есть, конечно, есть, ничего не скажу. Но как-то всё бескрыло, как-то всё только для людей [61] Каким образом неграмотный палач первой половины XVI в. мог предвидеть появление, скажем, пана Канелапуса, поэта, философа, академика и теоретика убийства, а также подобных ему – тайна сия велика есть! Понятно, всё от Бога, и некоторые люди благодаря Ему имеют дар предвидения. . И раз они, сопливые книжники, не хотят думать о будущем человечества и вообще всего живого, нужно всё это взять в наши сильные руки. Мы не подготовились. И кому-то надо думать о будущем и готовиться. Вот я, скромный человек, и мастерю.

Палач прикреплял к поделке второе крыло.

– Эта клетка для соловья. – Он разглядывал её с нежностью и законной гордостью творца. – С крыльями. Летучая. Летай себе в ней да славь Пана Бога и нашу Церковь.

И неожиданно легко вскинулся на ноги.

– Пойдём, чего-то тебе покажу.

Он быстро подошёл к занавеске, отдёрнул её и зажёг светильник. В дрожащем неверном свете у стен сарая проступили десятки дивных, непривычных глазу машин и сооружений.

– Всесилен он, он всё может, человеческий мозг, если с ним Бог и Церковь, – тихо сказал палач. – Видишь, вон прибор для добывания мозга через нос и исследования его на предмет опасных мыслей. Беда только, вынимает хорошо, а вот назад вставить, если ничего не обнаружил, – этого ещё не добился. Ничего, добьюсь. А это дубинка с приводными ремнями. Если удачно стукнуть лет в тринадцать, никаких мыслей и намерений у человека не останется, кроме намерения маршировать и получать за это хлеб.

Он гладил рукой машины.

– А это клетки.

Одна клетка была огромной, как корабль, обтекаемой формы, с шарнирными лопастями.

– Вон плавающая клетка. С плавниками. Для кита… А вон там, видишь, с ногами – бегающие, для львов… Э, брат, тут неделю можно показывать. Клетки разные. Хочу ещё такие, чтобы ползали, придумать. Для червей.

– Для червей, может быть, излишне, – подал голос гонец.

– Ну, не скажи. Мало ли что! Они тоже возле корней копают. Поехали?

Он подвязал рубаху кожаным ремнём с крючками. Рубаха была явно с чужого плеча, и гонцу снова стало не по себе.

Палач взял меч.

– Может, и не нужно, – сказал гонец.

– Ну, на всякий случай. А что?

– Да еретики. В лучшем случае вешать, а то и костёр.

Палач расплылся в улыбке.

– Ну, брат, это ты добрую весть принёс… Это…

«Уга-га!» – разделяя радость, заухало вместо хозяина существо на шкафу.

И только сейчас, при зажженном светильнике, гонец узрел там большую, полусаженную сову. Он никогда не видал таких. Раза в два больше любого филина. Гонец попятился к дверям.

– Ну, звери, – сказал палач, – не дурите тут без меня, оставайтесь разумными. Я вам за это мяса привезу из города.

…Они медленно ехали берегом Немана. Солнце было в зените и жгло беспощадно, немилостиво.

– Я, брат, человека знаю до последнего, – рассказывал палач. – Как никто другой. Работа у меня древнейшая, честная, почётная. Со всеми великими людьми, не говоря про всех умных, знаком.

И вдруг гонец вновь увидел на лице палача разочарование и меланхолию.

– Только работа у меня неблагодарная. Торговец, скажем, угодит покупателю – ему руки жмут, в следующий раз к нему приходят. А ко мне? Лекарю от того, кто выздоровеет, – подарки. – Палач всхлипнул. – А я стараюсь, ночей не сплю для общей, для государственной пользы, а мне – ну хоть бы что. Отцы Церкви, понятно, не в счёт, их можно не принимать во внимание. Но ничего я так не хочу, как человеческой благодарности. Мне от людей бы спасибо. Ну сказал бы хоть один: вот, братец, здорово ты с меня голову снёс. Я просто теперича на седьмом небе. Так нет… Сегодня хоть кого? Чего это весь синедрион собрался?

– Христа с апостолами смертью карать.

Палач остановил коня.

– Шутишь, что ли?

– Да нет, правда.

– Б-батюшки, – глухим голосом произнес палач. – В-вой!

– Что, не нравится?

– Да нет… Нет! Случай какой редкий! Счастье, счастье какое привалило!

Палач задумчиво улыбнулся солнцу и жаворонкам. Они приближались к воротам в валу.

– Личину опусти.

– Не личину, а забрало… Ради борьбы за справедливость. – Палач опустил красную маску. – Пане мой Боже, счастье-то какое. Слушай, неужели общество не поблагодарит, не отметит мою работу, долгую мою работу? И Он… Слушай, Ему же всё равно воскресать – может, и похвалит?

– А может…

– Скорей, братец, скорей.

Они пустили коней вскачь.

…Когда они проезжали через Росстань, немногочисленные остатки толпы ещё не рассеялись. Сидели возле ратуши, молчали. И молчание стало ещё более мрачным при вида всадника в красной маске.