Евдокия Ростопчина - Палаццо Форли

Поклонившись небрежно, Динах выбежала из комнаты, оставляя Пиэррину погруженную в грустном размышлении, возбужденном письмом Лоренцо к его странной чаровнице… Шаги еврейки терялись в отдаленных комнатах, и до слуха бедной маркезины долетел голос Динах, певшей свою любимую арию.

По удалении Терезины Пиэррина задумалась. Из намеков Динах нетрудно было угадать, что брат, от страха ли потерять все имущество, или от чрезмерной радости, неожиданно получив столько денег, помешался. Это не подлежало сомнению, и чуть ли этого не отгадала и сама еврейка. Пиэррина заплакала. Ей больно было подумать, что она навсегда теряла надежду видеть когда-либо брата своего исправившимся… Грустно ей было отказаться от всех своих отрадных мыслей о будущности, о нравственном достоинстве Лоренцо. Он безвозвратно был потерян для нее… Убийственная пустота замещала ее прежнюю привязанность к нему… Но над исчезающим образом Лоренцо возникал и возвышался постепенно другой образ — молодой, степенный, мужественный; сердце, жаждущее любви и переполненное внутренним чувством, изливало свое богатство на предмет новый, вполне того достойный, — и видя, что жить для блага брата ей уже невозможно, Пиэррина тем более была готова посвятить всю жизнь Ашилю, — Ашилю, которого она тем более любила, что глубоко уважала его и чувствовала, что без уважения она не может любить.

Один день изменил вдруг всю внешнюю и внутреннюю жизнь маркезины. Опыт познакомил ее с одною из самых жестоких утрат земных, с разочарованием насчет друзей, почитаемых самыми близкими и дорогими. И на развалинах ее первой детской привязанности — на ее остывшей дружбе к брату возгоралась сильнее и пламеннее любовь к ее жениху. Ашиль должен был вознаградить ее за потерю Лоренцо. Вдруг ее размышления были прерваны стуком у большого входа и шумом многих чужих голосов. В ту же минуту вбежала потревоженная Чекка и объявила, что к крыльцу подъехало и подошло много незнакомых людей и полицейских чиновников, между которыми находится сам синьор префетто, и даже она узнала карету его риверенцы инквизитора…

Маркезина всплеснула руками и подняла глаза к небу: ей тотчас пришло на мысль, что с маркизом случилось что-нибудь ужасное, что он замешан в каком-нибудь деле, для него предосудительном, или попал в новую беду по сношениям своим с семейством евреев… или, наконец, помешавшись, задержан в Ливорно. В этот день стольких прискорбных разобольщений и несчастных неожиданностей она пережила и перечувствовала так много, что ей уже казалось сбыточным и возможным все печальное и все дурное на свете. Она молча подала знак кормилице идти отпереть, а сама осталась, чтобы приготовиться и собраться с силами для новых испытаний.

Но силы ее были истощены, твердость и терпение ее, истратившись в борьбе, оставили ее безоружною. Чувствуя всю немощь свою, без надежды, без присутствия духа, она могла только, полусознательно и по привычке, искать прибежища там, где всегда спасалась от земного горя: она бросилась к изображению Пречистой Богоматери и, заливаясь слезами, просила ее заступничества, покровительства и спасения чести дома Форли.

По лестнице раздавались уже приближавшиеся шаги. Скоро они зазвучали по мозаичному полу ротонды… вот скрипя повернулась на заржавевших петлях большая бронзовая дверь ротонды, вот растворилась другая дверь, и Леви дель-Гуадо предстал в гостиной маркизов Форли, сопровождаемый префетто, инквизитором и судьей коммерческого трибунала.

Слабая девушка, плакавшая за минуту пред тем у подножия Мадонны, уже успела исчезнуть и вместо нее выступила спокойная и гордая маркезина, которая приняла с достоинством приходящих и спросила, что им нужно? спросила голосом еще слабым, но уже не дрожащим от волнения. Пиэррина сделала последние усилия над собой и выжидала всего, что небу будет угодно ей послать.

Префетто полиции спросил маркиза. Пиэррина ответила, что его нет в городе, и показала в письме его те слова, которыми он объявлял, что уезжает в Ливорно, предоставляя заимодавцам овладеть всем его имуществом. Но, к неописанному удивлению ее, префетто возразил, что заимодавец, венецианец Сан-Квирико, отказался от долга, признав, что он в этом деле только третье лицо и не выдавал маркизу ни одной грации, — а приемыш купца дель-Гуадо показал, что Ионафан уже получил почти все деньги, выданные им маркизу, и потому он возвращает векселя и закладные Лоренцо, объявляя себя удовлетворенным. Инквизитор подтвердил слова префетто, рассказав маркезине то, что она уже узнала от Леви: как брат ее попал в сети Динах и Ионафана и как добросовестность и честность молодого дель-Гуадо разрушили козни этого семейства, доставив правительству полные сведения о них. (Леви сам настоятельно просил инквизитора и префетто исполнить таким образом уведомление семейства Форли; он рассчитывал на выгодную обстановку всех этих обстоятельств: чтобы выставить и возвысить свое великодушие; он хотел оставить хорошее впечатление в уме маркиза и маркезины.)

Маркезина смотрела попеременно на приемыша Ионафана и на всех окружающих, стараясь сообразить причины такого неожиданного переворота. Она смутно предчувствовала, что под этим честным поступком должна таиться какая-нибудь бесчестная хитрость.

Но ей нельзя было догадаться, что Леви действовал из завистливой вражды к Динах и из расчетов собственной выгоды; она подумала только, что этот припадок самоотвержения имеет источником высокомерие и пронырливое самолюбие молодого еврея. Ей уже довольно был известен характер всего этого семейства, чтобы не верить их бескорыстию.

Однако она вспомнила, что если Леви отказывается от получения денег, выманенных Динах у маркиза, то, не менее того, дому Форли следует выплатить остаток долга, растраченный легкомыслием Лоренцо. Она осведомилась о количестве суммы, боязливо спрашивая сама себя, чем и как рассчитается она с приемышем дель-Гуадо?

Но затруднение было прекращено появлением аббата и Ашиля; они уже успели перебывать на квартире венецианского менялы и в доме Ионафана, где узнали о событиях этого дня и о том, что называлось благородным поступком Леви. Так как молодой дель-Гуадо не действовал тайно, а, напротив, искал как можно больше огласки, чтобы обесславить имя Ионафана и преградить ему все пути к оправданию или для какой-нибудь сделки, то история Ионафана скоро разошлась по всем его соотечественникам и знакомым, в городе уже поговаривали о неисчислимых плутнях мнимого еврея и о тождестве его дочери Динах с известною певицею Бальбини. Многие торговые дома беспокоились о сношениях своих с домом дель-Гуадо и боялись за безопасность вверенных ему капиталов. Еврейская община негодовала и горевала; слуги и домашние бежавшего еврея суетились и плакали, разбежавшись по улицам, где уже начинали показываться маски, готовящиеся высыпать на набережную Лунг-Арно при первом сигнале карнавала. Цель Леви была достигнута вполне, имя его повторялось во Флоренции с толками и перетолками всякого рода. Вот почему падрэ Джироламо тотчас понял, в чем дело, и, выдвинувшись из середины группы, окружавшей его питомицу, вынул бумажник, полный денег, и заплатил сполна изумленному Леви все оставшиеся за маркизом Лоренцо тридцать семь тысяч франков…