Николай Дмитриев - Майор из Варшавы

— Що? — от удивления редактор даже притормозил «опель». — Ты хиба його знаєшь?

— А то ни? Звычайно, не так як тебе, але… — Пилюк повернулся к водителю. — Слухай, друже, здається нам час поговорить видверто…

Редактор перестал кидать «опель» по сторонам и, повернувшись к Пилюку, подозрительно посмотрел на него.

— Ты що, собрался видийты вид борьбы?

— Ни, навпаки… — возразил Пилюк. — Однак, ты сам розумиешь, немцы войну програють, и Лукаш правый, нам треба шукаты иншого выходу…

— Або, видверто кажучи, притулку для себе…

Редактор презрительно фыркнул, надавил акселератор, и «опель», проскочив греблю, выкатился на опушку. Уже на лесной дороге, резко сбавив скрость, пан магистр перестал притворяться, на его лице возникла озабоченность, и он спросил:

— Чи не так?

— Саме так… — Пилюк кивнул. — Мы дуже добре знаємо один одного, й тому зараз удвох едем до Лукаша. До речи, чого вин зве?

— Он-до приехали. Зараз взнаємо…

Редактор сбросил газ, и «Опель-Адам», послушно въехав в ворота, остановился во дворе бывшего лесного кордона. Увидев вылезающих из автомобиля Пилюка и редактора, часовой у крыльца, одетый в затасканный френч без знаков различия, неожиданно взял винтовку «на караул».

Вконец заинтригованный Пилюк вслед за редактором поднялся на крыльцо и зашел в дом, встретивший их духом прелого дерева в странной смеси с запаха самогона. Дверь в чистую половину была распахнута, и Пилюк сразу увидел сидевшего у стола Голимбиевского и рядом с ним, как всегда затянутого в ремни, Змея.

С порога поприветствовав хозяев, редактор, видимо, ожидая приглашения сесть, вышел на середину комнаты, но вместо этого сам Голимбиевский поднялся с накрытой рядном лавки и, раскинув руки, гостеприимно пошел навстречу.

— Витаю, друзи, витаю! Дякую що прибулы без затримки. Часу обмаль, тому, до дила! — Голимбиевский посмотрел на Пилюка. — Друже Кобза, пан магистр розповидав, що ты не схвалюєшь акции против полякив. И хоча це паписты, гнобители, те с кем наша мужва ворогувала з деда-прадеда, я з тобою згоден. Треба визнаты, до цього часу наша политика була досить прямолинийною. До речи, нещодавно я мав можливисть нагадати пану Розенбергу про еого меморандум вид 8 травня 41-го року. И все одно обставины пидводять нас до пошукив иншого шляху.

Пилюк, отметив про себя, что «друже Лукаш» обращается только к нему, с достоинством наклонил голову.

— Так, я памъятаю все що вы казали…

— Дуже добре! Однак, до дела. Справа в тим, що мы дизналыся, немцы и поляки одночасно шукають такого соб пана инженера Брониславського. Я теж виддав наказ ретельно шукаты його. Здогадуетесь, друзи, для чого?

Пилюк и редактор переглянулись.

— Поляки?..

Голимбиевский сделал знак Змею и, только после того, как тот поднялся из-за стола, ответил:

— Так, друзья мои! Настал час прекратить ворожнечу, и ця мисия покладаеться саме на тебе, друже Кобза… — Голимбиевский повернулся к подошедшему сзади и остановившемуся у него за спиной Змею. — Зараз, мы з паном магистром, обговоримо деяки теоретични положення, а вам, друже Змий, як и домовлено, пропоную разом с Кобзою зьясуваты детали…

Голимбиевский дружески подхватил редактора под локоть и увлек его в другую комнату, оставив Пилюка наедине со Змеем. Очутившись с ним с глазу на глаз, Пилюк просто физически ощутил, как в него уперся холодный, немигающий взгляд. Некоторое время Змей молчал и только потом медленно со значением, заговорил:

— Друже Кобза, я вже багато знаю и про тебе и про твого приятеля Меланюка.

— З чого це такий интерес? — насторожился Пилюк.

— Тому, що по-перше теперь вы вдвох дуже близько стоите до Лукаша и по друге, мене насторожуе повединка Меланюка… Памьятаете, як вин погрожував нам гранатою?

— Ну, то дурныци… — рассмеялся Пилюк. — Вин сам казав мени, нервы в нього булы натягнени писля всього. И воно ж цилком зрозумило… Бо ж нимци його пидозрювалы, але пизниш дозналыся, що один з полицаев перед самым нападом втик. Так що тепер все гаразд…

— Ну якщо так, добре! — Змей пожал плечами. — Тоди от що… Зьясувалось, що ранише Меленюк стояв до циеи справы значно ближче, ниж мы вважали, и через те його можливости дуже велики… Розумиешь?

— Так… Наскильки я поняв, вид мене чекають, щоб я подияв на Меланюка для отримання найшвыдчого результату.

— Дуже вирно, оскильки ты ж розумиешь, друже Кобза, писля всього що видбулося, мы аж нияк не можемо идти до полякив с пустыми руками…

С трудом договорив, Змей облегченно вздохнул и посмотрел через окно во двор, где вокруг «опеля» прохаживался скучающий часовой…

Пламя камина играло, бросая по сторонам теплые отблески. Эти же отблески заставляли искриться вино, налитое в бокалы. Пан Казимир, в хозяйской куртке с бранденбурами, держа бокал на весу, склонился к огню, бездумно глядя на пляшущие языки. Рядом, на столике, стоял бокал Лечицкого. Сам он, завернувшись в любимый халат и сидя в соседнем кресле, долго наблюдал за майором и наконец с какой-то задушевной интонацией сказал:

— Знаете, пан майор, я всегда мечтал о таком… Дедовский дом, пламя камина и помогающий скоротать вечер приятный гость.

— Благодарю… — Пан Казимир приподнял свой бокал. — Но, на мой взгляд, в нарисованной вами идиллии не хватает домочадцев.

— Очень правильное замечание…

Лечицкий помолчал, приподнявшись в кресле, взял свой бокал и, поглядев свозь искрившееся вино на огонь, спросил.

— Простите великодушно, а у пана майора есть семья?

— Семьи нет… Да, пожалуй, и права на семью сейчас тоже нет. Просто есть женщина и вместе с ней крохотная надежда…

Лечицкий отпил глоток и неожиданно озорно подмигнул.

— Вы замундштучили меня, пехотным вьюком оседлали, и как ремонтного коня к себе на корду привязали…

Грустная улыбка тронула губы пана Казимира и, подстраиваясь под Лечицкого, он ответил:

— Вроде того… Но скорее так… Как это там, дальше… «Ваш голос чудный, музыкальный, милей мне щелканья бича, в сто раз звучней трубы сигнальной из уст лихого трубача…»

— Ради бога, звините! — Лечицкий мигом согнал с лица ерническое выражение. — Я понимаю, солдафонский юмор здесь неуместен. Но, знаете, в одни и те же слова можно вкладывать разный смысл… Признаюсь вам, однажды, давным-давно, одной очаровательной барышне я ляпнул: люблю собак, лошадей и вас… Я сам думал это шутка, а оказалось — на всю жизнь…

Лечицкий замолчал, и пан Казимир, выждав приличествующую паузу, осторожно поинтересовался:

— И где же ваша подруга?

— Не хочу вспоминать… — Лечицкий скорбно поджал губы. — Скажу только одно слово: ре-во-лю-ци-я…

— Понимаю… — Пан Казимир покачал головой. — И самое страшное то, что вскорости нас всех снова ждет нечто подобное…