Иван Любенко - Тайна персидского обоза

— Спасибо за комплимент.

Савраскин оглянулся по сторонам и, убедившись, что никто не слышит, заговорщицки зашептал:

— Однако же странные нынче дела творятся. Мой сосед художник Раздольский последнее время ведет себя очень необычно: рано уходит, весь день его нет, и только поздно вечером появляется. У Глафиры Виссарионовны он добился разрешения вставить в свою дверь дополнительный внутренний замок, но дубликат ключа ей так и не вернул. Из-за этого горничная не может убирать в его комнате. Так верите, он сам полы моет. Раньше мы с ним вместе завтракали в кухмистерской, а теперь Модест туда ни ногой. Говорит, боится быть отравленным. А мне кажется, все это для отвода глаз. На самом деле он что-то скрывает.

— И что же?

— Все знают, что Модест Бенедиктович был в Алафузовском саду в день убийства Елизаветы Родионовны, и вроде бы все видели, как у пруда он что-то рисовал. Так?

— Допустим.

— А вот, например, Варенцов не может точно вспомнить, самого ли Раздольского он видел или только один его мольберт. Так-то. И еще позвольте небольшой пустячок-с: сегодня утром я слышал, как художник в коридоре о чем-то шептался с прислугой и, как мне кажется, даже угрожал ей. Вы уж простите, суть разговора я не разобрал, — извинительным тоном проговорил Савраскин. — Но стоило мне открыть дверь, как он моментально исчез, а Нюрка, вся заплаканная, побежала вниз.

— Вы, я вижу, очень наблюдательный человек, — похвалил собеседника Ардашев.

— Я, Клим Пантелеевич, чувствую в себе призвание сыщика и пытаюсь развивать интуицию и внимательность. Честно признаться, у нас в газете никто лучше меня не проводит журналистских расследований. Наш главный редактор меня даже отцом Брауном прозвал. А по мне — лучше бы жалованье поднял.

— Это уж точно. А вы сами не пытались расспросить камеристку?

— Да я Глафире обо всем поведал. Она Нюрку вызвала, а та — ни в какую! «Я, — говорит, — не обязана вам о своей личной жизни докладывать! Теперь не крепостное право! Не нравится — уйду к другим хозяевам». На том все и закончилось.

— А кто это рядом с ней? Муж?

— Он самый.

— А не могли бы вы дать ему какое-нибудь поручение, а я тем временем переговорю с ней? Может, выясню что-нибудь.

— Это для меня что доктору микстуру прописать, — хвастливо ответил Савраскин и подошел к супружеской чете. Он что-то сказал мужчине, тот понятливо кивнул и сразу отправился вниз по аллее к самому кладбищу. Улучив момент, Ардашев приблизился к горничной:

— Здравствуйте, Нюра. Мне необходимо с вами переговорить. — Прислуга согласно кивнула. — Вы, должно быть, понимаете, что Аркадию Викторовичу грозит бессрочная каторга?

— Да, — потупив взор, ответила женщина.

— Спасти его можете только вы. Мне известно, что в момент убийства Елизаветы Родионовны он находился с вами.

— Вам об этом, верно, художник сказал? — гордо вскинула голову домработница.

Адвокат молча кивнул.

— Он давеча говорил мне то же самое.

— И что же вы?

— Я отказалась… А он стал мне угрожать, что обо всем расскажет мужу.

— Но поймите же! Решается судьба небезразличного вам человека, и ваши показания могут сыграть весьма важную роль!

— Да? А какую роль они сыграют в моей судьбе? Вы об этом подумали? — Камеристка захлюпала носом. — Да Ерофей меня убьет!

— Но придет время, и ваши отношения перестанут быть тайной. Шила в мешке не утаишь.

— Аркадий обещал, что как только он вступит в наследство, то сразу же заберет меня к себе, и даже если я не получу церковного благословения на развод, то все равно мы останемся вместе.

— Но что же тогда вас останавливает?

— Я боюсь.

— Чего?

— А вдруг его осудят на каторгу? Что тогда?

— Во-первых, защищать его буду я, а во-вторых, надеюсь, мы найдем убийцу.

— Вы уже кого-то подозреваете?

— Об этом еще рано говорить.

— А если Аркаша меня бросит? — уставившись в землю, пробормотала Нюра.

— Да если бы вы были ему безразличны, он давно бы рассказал обо всем полиции. Но Аркадий Викторович молчит уже вторые сутки, а значит, не хочет доставлять вам неприятностей. Я думаю, это самое яркое свидетельство его преданности. Теперь очередь за вами.

С лица испуганной женщины медленно сползли морщинки страха, оно разгладилось и засветилось улыбкой. Но ненадолго…

— Клим Пантелеевич, миленький, скажите, вы правда ему поможете? — горничная вжала голову в плечи и, судорожно перебирая пальцами край повязанного на голове платка, с мольбой посмотрела на присяжного поверенного.

— Я сделаю все возможное.

— Я… я согласна.

— Хорошо. О Раздольском больше не беспокойтесь. Я с ним поговорю.

— Храни вас бог, — потупив взор, произнесла Перетягина и, перекрестившись, вошла в церковь.

Вскоре прибыла погребальная колесница, запряженная четверкой лошадей, убранных траурными попонами. Следом подъехали родственники. С гроба сняли крышку, и две бабки в черных платках развязали ноги и руки покойной. Доктор Лисовский, Савраскин, Варенцов и немолодой уже Акинфий Иванович Катарский подняли за ручки гроб и внесли в храм. Поставив его лицом к алтарю, близкие стали зажигать свечи.

Батюшка громко и нараспев читал Трисвятое:

— Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй на-ас!.. Слава Отцу и Сыну и Святому Духу, и ныне и присно и во веки веков. Ами-инь!

Люди подходили к усопшей, кланялись, совершали крестное знамение, некоторые что-то шептали, склоняясь над покойной, целовали бумажный венчик, облегавший старушечий лоб, маленькую иконку на ее груди и, обойдя гроб, выходили на улицу. Многие плакали, и на печальных лицах отражалось истинное горе. На смену одним приходили другие. Людской поток тек нескончаемой рекой.

Но свечи догорели. Дьяк вынул иконку, тело накрыли саваном, священник посыпал на него землей крест-накрест, и домовину понесли. На руках, как на ангельских крыльях, Елизавета Родионовна Загорская поплыла над головами из храма в последний путь.

«Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй на-ас!.. Слава Отцу и Сыну и Святому Духу, и ныне и присно и во веки веков! Аминь!» — окрест разносилась прощальная молитва.

Солнце скрылось за плотную ширму облаков. Небосвод, пропитанный близким ненастьем, хмурился и на горизонте казался измазанным сапожной ваксой. Оттуда, из калмыцких степей, ветер пригнал огромное черное пятно, грязной рогожей нависшее над покосившимися крестами и свежими могильными холмиками. Его плотная тень, словно чернильная клякса, упала на скорбную юдоль, отгородив находящихся там людей от остального мира. Словно предчувствуя близкую бурю, испуганно заголосили птицы, пытаясь найти спасение в густых кронах тополей.

Усопшую похоронили, как она и завещала, рядом с ее родителями. Непродолжительные речи, причитающие нанятые бабки и тронутые фальшивой скорбью лица родных были последним земным фоном почившей. Гроб опустили, послышался глухой стук, будто старый кирпич выпал из кладки и сорвался вниз. На дно, барабаня о крышку, полетели пригоршни свежей земли. Когда прощание закончилось, могильщики усердно заработали лопатами и вкопали массивный крест.