Том Шервуд - Серые братья

Епископ узнал эту женщину. Молодая супруга очень богатого и влиятельного в городе человека. Он очень часто видел их обоих на своих проповедях, и ослепительная красота её каждый раз заставляла бешено колотиться его такое ещё не старое, такое сильное ещё сердце. И вдруг – вот она, в его полной власти, и как будто закона о целибате он не нарушает: каждый католик в меру своих сил обязан содействовать святой инквизиции! Кровь молотами стучала в его висках, пальцы, скрючившись, хищно подрагивали.

– Эссэ фемина [30]! – сказал, ободряюще тронув епископа за рукав, Иероним, и повернулся, чтобы уйти.

Но епископ вдруг торопливо шагнул ему вслед и зашептал:

– А свидетелей в самом деле не будет? Сюда никто не войдёт?

– Никто без моего ведома, – с металлической ноткой в голосе отчеканил помощник главы инквизиторского трибунала.

– А она? Она потом никому не расскажет?

– Её сожгут завтра утром на аутодафе. Или послезавтра – если ваше преосвященство пожелает ещё раз провести с ней допрос.

– Но… Но она, когда пойдёт на костёр, может увидеть мужа в толпе, или родственника, и крикнуть им!

– Ведьм всегда и везде сжигают, предварительно крепко завязав им рот, – снисходительно напомнил Иероним. – Чтобы они не могли призвать на помощь бесов, которым служили.

– Это разумно, – вполголоса проговорил епископ, провожая Иеронима и закрывая за ним дверь. – Предусмотрительно и разумно.

Перед самым утром епископ вышел в помещение трибунала. Он был мокрым от пота, хотя и не выглядел утомлённым. Подошёл к креслу, сел. Спросил Иеронима:

– Вы с вашей обвиняемой – что же, ещё не закончили?

– Закончили. Вон, палач отвязывает.

– И что? Она шипела змеёй?

– Да. И мяукала кошкой, и лаяла собакой, и даже свиньёй хрюкала. Хитрая ведьма думала, что таким образом она добьётся прекращения допроса.

– Признана ведьмой?

– Разумеется. Вот протокол.

– Сожгут?

– Сегодня же.

– А та, за стеной… Ни звука не издала. Её сожжение можно как-нибудь отложить? Чтобы завтра можно было продолжить допрос?

– Нет ничего проще. Отложим.

Палач освободил лодыжки и запястья “ведьмы” от набухших от крови верёвок. Голова женщины мягко, как будто не имела шеи, упала на бок. Уставились на епископа огромные, в расплывшихся по глазницам чёрных кругах, невидящие глаза. Она, с трудом разлепив искусанные губы, тихо спросила:

– Я… ведьма?..

– Да, – вместо епископа коротко ответил палач.

– И… Сожгут?..

– Сожгут.

– Но ведь я призналась! Можно меня… сжечь… не живую? Я знаю, так делают! Можно?!

– Удавить, что ли, перед костром? – уточнил утомлённый палач.

– Да! Да! Удавить!

– Конечно, удавим. Мы же не звери.

Женщину несколько раз облили холодной водой. Поставили на ноги. Натянули через голову позорное одеяние – “санбенито”. Связали спереди руки (грубая волосатая верёвка снова сдавила растёртую до крови кожу). И, с силой оттянув книзу челюсть, вдавили в рот кляп. Палач, взявшись за верёвку, пошёл к выходу, и потянул, и разоблачённая ведьма, шатаясь, заковыляла за ним.

Вставшие из-за своих столов работники трибунала достали из стольных тумб кувшины с вином и стали пить. Им необходимо было восполнить силы – позади была бессонная ночь, а впереди – полный непростых забот день. Они выпили, достали и принялись разматывать белые длинные балахоны. Облачились в них, став одинаково похожими на зловещие привидения, и потянулись к выходу.

На улице, возле здания трибунала, их уже ждали. «Священная милиция» в таких же белых торжественных балахонах, «родственники» в дорогих и нарядных одеждах. Разного пола и возраста, отличающиеся особым рвением прихожане. Двое высокого роста «милиционеров» держали поднятые над головами зелёные штандарты инквизиции. Четверо осуждённых на казнь – трое мужчин и только что разоблачённая ведьма, стояли привязанными друг к другу. В руках у них были зажжённые, зелёного цвета свечи.

Все заняли определённые регламентом места – и процессия медленно двинулась вдоль по улице.

Выстроенные в две колонны (между которыми шли осуждённые) участники процессии грозными и правильными голосами затянули траурный гимн. В домах, мимо которых они проходили, раскрывались окна и заспанные горожане, высовываясь в них до пояса, громко выкрикивали в адрес осуждённых проклятия и насмешки. Фискалы зорко высматривали – не останется ли какое окно нераскрывшимся, или не молчит ли показавшийся в нём человек.

Процессия шла очень медленно, – не быстрее, чем измученные осуждённые ковыляли на своих слабых ногах. В перерывах между гимнами участники процессии громкими голосами призывали осуждённых раскаяться.

Дошли до кафедрального собора Массара. Здесь возвышалась затянутая дорогой тканью трибуна. Светские и духовные власти, а так же именитые гости города уже занимали места. Перед трибуной стояла выкрашенная в чёрный цвет позорная лавка. Снизу в лавку были часто набиты острые гвозди, и их острия на четверть дюйма торчали из сиденья. На лавку, лицами к трибуне, усадили четверых осуждённых. Палач и работники магистрата сооружали за их спинами «жаровню» – костёр с четырьмя столбами. Один из инквизиторов, встав на принесённую кафедру, принялся громко, на латыни, читать приговор. Закончив, он махнул рукой палачу, и осуждённых потянули к столбам.

Когда зажгли огонь, деловитый палач, отворачиваясь от дыма, обернул шею ведьмы верёвкой и сильно затянул. Дым ел глаза, и он не стал дожидаться, когда женщина умрёт. Он завёл концы верёвки за столб, затянул узлом и поспешно спрыгнул с помоста. Мимо него к помосту торжественной чередой шли знатные люди города и, украдкой посматривая на белеющую грозными балахонами компанию инквизиторов, бросали в огонь политые маслом сухие сучья. Палач, поправив съехавший набок колпак, совместил прорези в нём с глазами и посмотрел наверх, на ведьму: «нет, не шевелится. Удавлена, как и было обещано. Мы люди честные».

Иероним и Вадар всеми силами старались не показать, что они единомышленники, немые ваятели коварного замысла. Свои нередкие собеседования глава трибунала и новичок-инквизитор преподносили так, что Вадар старается держать поближе к себе, «на глазах» этого подающего большие надежды, этого опасного и умного ставленника епископа.