Дмитрий Агалаков - Воевода Дикого поля

– Иван, моли Господа простить нас, моли! – закричал Курлятев. – И ты, душенька моя! Молитесь! Молитесь!.. Людмила!! – это был его последний крик, тотчас сорвавшийся на хрип.

Малюта вернулся в сторожевую. Вцепившись в мочалку, прижав ее к груди, Людмила взглянула на него.

– Как там тятенька? – спросила тихо.

Зубы ее стучали, язык повиновался плохо.

– Спит тятенька, спит, – ответил, хищно разглядывая ее, Малюта. – Дай-ка мочало, спинку тебе потру, не дотянешься ведь!

– А матушка?

– И матушка спит. И братец Иванушка. Все спят. Крепко спят! – намыливая ей спину, жадно лапая за бедра и грудь, отвечал Скуратов. Потом, отшвырнув мочалку, и сам стал быстро раздеваться – сбросил кафтан и сапоги, торопливо стянул рубаху, портки. – Ну, кажись, вот и все. – Сам вытянул девушку из кадушки, через плечо перекинул, потащил на топчан тюремщика, легко бросил на него.

Давясь рыданиями, она потянулась набок, закрыла лицо руками.

– Куда ты?! – окрикнул он ее, рывком потянул к себе за лодыжку, рванул в сторону колено. – Раздвигай белы ноженьки, сладенькая моя, – приговаривал Скуратов, укладываясь на Людмилу, тиская ее. – Я твой хозяин нынче, я! – Он уже сладострастно хрипел, дышал ей в лицо вином, ловил ее губы, кусал плечи и шею. – Ах, ласковая моя, барыня-сударыня! Я ведь сейчас не тебя одну имею – всю Русь вольнодумную под собой имею! Мужиков сам драть не стану – их на кол сажать буду! Их пусть деревца надвое рвут! А вот вас-то, родимые, вас!..

Когда он поднялся, то бросил своим:

– Ночка-то впереди длинная! Государь, храни его Господь, часы считать не станет. Простит нам малое увеселение. Так и вы уважьте уж Людмилу Дмитриевну Курлятеву…

А те уже ждали, тоже поспешно снимали кафтаны, сбрасывали портки…

– Убейте меня, прошу вас, убейте, – шептала она много часов спустя, измученная, в синяках и кровоподтеках.

– Так кто ж тебя оставит-то, сладенькая ты наша? – давно уже разомлевший, попивая за столом горячее вино, осклабился Малюта. – И не просила бы, все одно – кончаться. – Допив, в одних портках, поднялся, стал рыскать глазами в поисках брошенного кафтана. Наконец отыскал его, порылся в карманах, вытащил удавку; подходя к топчану, щелкнул ею. – Волю государеву исполняем, деточка наша сладкая! Всю вашу семью государь приказал извести. Но ты не думай, тебя мучить не стану, как братца твоего, воле государевой удумавшего противиться. Мне ты понравилась, быстро все сделаю, с любовью! Как доченьку свою уважу!..

День казни Дмитрия Ивановича Курлятева со всей семьей и многих других вельмож и дворян, несогласных с самовластной политикой государя, был лишь предвестием грядущей бури. По дороге от Белоозера Малюта Скуратов заезжал и в другие места, где требовалась его рука. Нужны были палачи царю Московскому – профессия эта подобна профессии духовника на Руси становилась.

Расправил-таки Иоанн крылья, что подарил ему ангел, за спиной говоривший, очаровавший его, лица и глаз которого он так и не увидел!

Точно страшное затмение укрывало русскую землю, и укрывало столь беспощадно, что не сбежать уже было от этой тени…

Андрей Курбский, родовитый князь и талантливый полководец, весной 1564 года ехал в Юрьев – ливонский Дерпт. Его потряхивало в повозке, изнутри обложенной медвежьими шубами. И сам он, кутаясь в соболью шубу, смотрел в окошко с крестовиной, похожей на тюремную решетку. А там, за окном, в оврагах лежал снег, стояли голые неприветливые леса…

Тому предшествовали события, коих пресветлый князь ждал и опасался. Знал, что его черед близится, но все тешил себя мыслью: а вдруг минет чаша сия? Оставят его в покое – жить вольной птицей в своих имениях, любить жену да растить сына.

Ан не тут-то было. Всполошились царевы прихвостни, новые соратники по куражу и пьяным оргиям.

– А что же князь Андрей Курбский? – вопрошали новоиспеченные окольничие, кравчие и постельничие царя, спутники каждой минуты его жизни. – Неужто минет царский гнев великородного друга Адашевых и Сильвестра? Усидит, не повалится окаянный? Неужто оставит при себе справедливый государь самую лукавую и хитроумную гадину Ближней думы, этого «клубка змей»? – так называли они бывший царский совет, вспоминая, как без жалости и со страстью давили каблуками старых друзей Иоанна и за три года перетоптали почти всех.

Один только Андрей Курбский и остался – самый живучий, дальновидный и осторожный.

– Да погляди ты в глаза его: нет в них любви к тебе, а есть токмо злоба лютая и жажда мести! – нашептывал Алексей Басманов государю и другу своему разлюбезному Иоанну. – Погляди, царь мой батюшка, повнимательнее: все в них увидишь, как в зерцале. Он без подельников своих – Адашева и Сильвестра, Воротынского и Курлятева – точно волк подстреленный, которого охотники окружили, биться насмерть будет!

Давно Алексей Басманов стал частью души государевой – новой, окаянной, черной. Ничего не боялся думный боярин, и потому больше других плескал масла в огонь. Вот и теперь все ниже склонялся над ухом царя и шептал скоро:

– Захочет кто из твоей родни, да хоть Владимир Андреевич Старицкий, подняться супротив тебя, взбунтовать народ, так Андрейка Курбский тут как тут встанет!

И однажды эти разговоры переполнили чашу, и пошло отравленное вино верхом, потекло, все заливая.

– Верно ты говоришь, Лексей, верно. Адашев в Юрьеве кончился – туда, в Дерпт, и Андрею Курбскому, другу закадычному былых лет моих, дорога, – заключил Иоанн. – Пусть едет, послужит воеводой, а позже поглядим: как сердце мое подскажет, так и будет!

Вздохнули облегченно царские наушники. Понимали они: из Дерпта, из Ливонии, обратно в сторону Москвы и к престолу государеву исхода Курбскому уже не будет.

Знал это и князь Андрей Михайлович, кутаясь в медвежью шубу и глядя на серый снег за решеткой своей повозки.

Почти все его соратники были истреблены или преданы опале. Уморен голодом и холодом Алексей Адашев, казнен боевой товарищ Данила, изгнан Сильвестр, преданы жестокой опале братья Воротынские – Михаил и Александр; Дмитрий Курлятев, как судачили языки, удавлен вместе со всей семьей в Белоозере. Зарезан князь Федор Репнин, герой Полоцка, отказавшийся на пиру, во время пляски, надеть бесовскую маску, предложенную ему царем. Казнены князь Василий Серебряный и Никита Шереметев. Задушен князь Дмитрий Оболенский-Овчинин за то, что сказал на пиру юному Федору Басманову: «Мы служим царю трудами добрыми, а ты – гнусными и развратными!» По ложному навету – будто бы государю хотела беду учинить – взята мать Владимира Старицкого Ефросинья: насильно пострижена в монахини и сослана в Горицкий монастырь. А у самого Владимира Андреевича отняты его уделы вместе с преданными ему людьми, взамен же даны другие земли – царевы, с людьми государевыми, с которыми он, князь Старицкий, точно пленник. А уж сколько людей, что поменьше чином вышли и званием, просто перебиты – публично, в своих домах или тюремных подвалах – не счесть! А о многочисленных их семьях никто уж и не говорит. У царя, думал Курбский, у их былого товарища, фантазия оказалась под стать самому дьяволу! И вот теперь он, Андрей Курбский, едет в Дерпт, который брал шесть лет назад боем, едет и не знает, кто он: наместник или изгнанник? Воевода или обреченный на смерть пленник? Потому что ехал он в Дерпт в окружении басмановской своры – жестоких и алчных его палачей. Одна радость – не было среди них Малюты: этот и в Москве был царю надобен, да еще как надобен!