Альберто Васкес-Фигероа - Икар

На Великую Саванну уже ложились, вытягиваясь, первые тени, а солнце посылало последние лучи прямо в глаза, поэтому они приготовились провести ночь, улегшись друг за другом на каменном карнизе.

Они вновь вбили уже искривленные и помятые крючья и крепко привязали себя к ним.

Спать под открытым небом в таких условиях, в пределах крохотного пространства, да еще приторочив себя к каменной стене, было все равно что спать в смирительной рубашке, тем более что двигаться было нельзя, чтобы не подвергать риску товарищей. Странно было ощущать клаустрофобию под открытым небом.

Впрочем, теперешнее положение оказалось намного комфортнее, чем предыдущей ночью, хотя на рассвете зарядил дождь, обернувшийся тропическим ливнем, который обрушил сверху настоящую завесу воды. Наконец-то можно было утолить жажду и избавиться от запаха пота и экскрементов, однако в какой-то момент дождь полил с такой силой, что вода хлынула по карнизу, угрожая увлечь их за собой в пропасть.

— Проклятие! — не выдержал обозленный Джимми Эйнджел. — Что это еще за напасть? Кто это над нами так изгаляется?

— Дьявол горы, как я себе это представляю… — отозвался Густаво Генри, который изо всех сил старался сохранить спокойствие, хотя и знал, что вода вот-вот ослабит крючья. — Мы пощекотали ему нервы, когда сели на гору, и вот теперь, во время спуска, он щекочет их нам.

— Но ведь дожди в Великой Саванне уже вроде бы прекратились… — жалобно сказала Мэри Эйнджел.

— Проведя здесь почти всю жизнь, я могу сказать только одно: Великая Саванна вечно вытворяет все, что ей вздумается, — вмешался Мигель Дельгадо, которому тоже была готова изменить его обычная невозмутимость. — Надо принимать ее такой, какая она есть, либо лучше держаться от нее подальше.

Тонны воды все продолжали обрушиваться на них сверху: вода приходила с юга, наталкивалась на высокий утес и стекала вниз, словно каждая капля наперегонки торопилась промочить их до костей. И когда забрезжил рассвет, они все никак не могли унять дрожь, словно страдали от болезни Паркинсона.

Ватная масса закрыла собой окрестности, и они сидели, не двигаясь, среди тумана, отрезанные от мира, такие отрешенные и ошалевшие, что кое-кто из них вообразил себе, что умер и теперь сидит на облаке в ожидании, когда его призовут на Страшный суд.

Никто никогда не ощущал себя до такой степени ничтожным, как эти несчастные, заблудившиеся на полпути между небом и землей.

Не чувствовал себя более погибшим и при этом страстно желающим жить.

Более отважным и в то же время — более испуганным.

Можно бродить, сбившись с пути, по сельве.

Можно скитаться по пустыне.

Можно плутать в диких горах.

Можно блуждать в потемках по глубоким пещерам. Однако эти трое мужчин и одна женщина бродили, не зная дороги, по черной каменной стене: поднимались и спускались, шли вперед и отступали, молчали или чертыхались, — и окончательно заблудились, словно вместо залитого светом пейзажа с бескрайним горизонтом вокруг была непроглядная тьма.

Ориентиром всегда служили река и лагерь, цель путешествия была совершенно определенной: спуститься на равнину, — однако им приходится двигаться в другом измерении, в котором один неверный шаг, того и гляди, может стать последним.

Сомнений не было: они попали в настоящий вертикальный лабиринт.

Четвертый день они провели в просторной пещере глубиной три метра и почти два метра в высоту. Она показалась им прекраснейшим из дворцов и замечательным пристанищем: наконец-то можно было дать отдых телам, которые бунтовали, не желая снова испытывать страх пустоты.

Когда оба скалолаза решили отправиться на разведку, чтобы нащупать путь, который бы куда-нибудь их вывел, Мэри и Джимми Эйнджел остались лежать, обнявшись, в самой глубине пещеры. Они допускали, что их товарищи вполне могли принять мудрое решение попытаться спастись без них.

— Они хорошие парни, — сказала Мэри, словно читая мысли мужа. — Они славные, сильные и молодые и заслуживают того, чтобы остаться в живых.

— Ты тоже хорошая, и молодая, и сильная, — прозвучало в ответ. — И тоже заслуживаешь того, чтобы остаться в живых.

— Но я чувствую себя слишком усталой и готова, взявшись с тобой за руки, броситься в пропасть, — абсолютно серьезно сказала она.

— Не стоит спешить! — остановил ее Король Неба. — Такая возможность никуда от нас не денется. Сколько бы лет я ни летал, я так и не научился делать это без помощи крыльев. Какой же я дурак! Все время отказывался использовать парашют, отговариваясь тем, что и так могу приземлиться где угодно. Сейчас бы они нам здорово пригодились.

— Ты бы смог спрыгнуть на парашюте с вершины тепуя? — удивилась Мэри.

— Конечно. А ты нет?

— Сомневаюсь.

— По-твоему, лучше подвергнуть себя такому испытанию, как это?

— Я уже не знаю, что лучше, а что хуже, — откровенно призналась она. — Я словно в бреду: словно я — это не я или словно мне снится кошмар, а я никак не могу проснуться. Когда я думаю о том, что всего пятьсот метров отделяют нас от жизни, но что эти же самые пятьсот метров означают смерть, у меня мозг взрывается и страшно хочется закричать.

— Я знаю, что ты этого не сделаешь.

— Я не так в этом уверена.

Они замолчали и, обнявшись, лежали там, сжавшись в комок, как двое ребятишек, заблудившихся в чаще темного леса, всем сердцем желая возвращения товарищей и столь же страстно желая, чтобы те не возвращались, потому что, как только те появятся, они заставят их снова выйти наружу.

Однако венесуэльцы вернулись.

Они всегда возвращались.

Но никогда не приносили хороших новостей.

Отчаяние завладело их душами.

Вертикальный лабиринт не имел выхода.

Единственным выходом по-прежнему казался шаг в пустоту.

На девятый день, голодные, оборванные, изнуренные, обгоревшие и почти не узнаваемые под маской гнойных струпьев, когда на теле не осталось ни одного живого места, сил уже не было цепляться за стену, глаза покраснели и воспалились, они достигли откоса, который рождался где-то на высоте восьмидесяти метров над коротким постаментом, который, в свою очередь, завершался склоном, сбегающим к сельве и настоящей равнине.

Они достигли конца всех дорог.

Растрепанные веревки уже не могли выдержать даже веса ребенка, крючья сломались, у них больше не осталось ни одного жалкого финика, воды уже тоже почти не было, и — что хуже всего — они утратили веру в себя.

Как часто бывает, самое главное поражение наступает в последний момент.

Феликс Кардона охрип, пока кричал, стараясь их растормошить, однако Густаво Генри чувствовал, что руки его больше не слушаются, потому что на пальцах, которые раньше были цепкими, как когти, кожа была содрана и не хватало половины ногтей. Даже его зрение, привыкшее находить точку опоры там, где ее, казалось, не существовало, затуманилось из-за струпьев, покрывавших веки.