Александр Дюма - Черный тюльпан. Учитель фехтования (сборник)

Грифиус с каждым мгновением становился все более задиристым и грозным.

– Значит, Розы нет в Левештейне? – воскликнул ван Берле.

– И ты это прекрасно знаешь! Так ты вернешь мне Розу?

– Брось, – сказал Корнелис. – Ты расставляешь мне какую-то ловушку.

– В последний раз спрашиваю: ты скажешь мне, где моя дочь?

– Если ты вправду этого не знаешь, сам догадайся, паршивец!

– Ну, постой, постой же! – взревел Грифиус бледнея. Его губы затряслись, волна безумия и впрямь начинала захлестывать его мозг. – А, ты не желаешь говорить? Стиснул зубы? Что ж, я их тебе разожму!

И он стал наступать на Корнелиса, показывая ему нож с выразительно блестевшим лезвием.

– Ты это видишь? Я этим ножом зарезал полсотни черных петухов! И черта, их хозяина, так же прикончу: постой, сейчас!

– Да ты, паршивец, и в самом деле хочешь меня убить!

– Я хочу разрезать твое сердце, чтобы увидеть, где ты прячешь мою дочь!

В лихорадочном исступлении он ринулся на ван Берле, который едва успел отскочить за стол, чтобы избежать первого удара.

А Грифиус все потрясал своим длинным ножом, изрыгая чудовищные угрозы.

Корнелис сообразил, что хотя рукой его достать трудно, но таким оружием – вполне возможно: нож, брошенный с близкого расстояния, запросто пронзит его грудь. Поэтому, не теряя времени, он дубиной нанес мощный удар по запястью тюремщика. Пальцы у того разжались, нож упал на пол, и Корнелис наступил на него ногой. Затем, поскольку Грифиус рвался в смертный бой, вконец озверев от боли и от стыда за то, что дважды позволил себя разоружить, узник принял отчаянное решение.

Сохраняя героическое хладнокровие, он осыпал тюремщика градом ударов, всякий раз выбирая место, куда лучше обрушить свою ужасную дубину.

Грифиус вскоре запросил пощады.

Но прежде чем это случилось, он так громко орал, что эти крики взбудоражили всех служителей крепости. Двое ключников, один надсмотрщик и трое-четверо стражников, внезапно ворвавшись в камеру, застали Корнелиса с палкой в руках и ножом под ногами.

При виде стольких свидетелей своего бесчинства (а то, что в наши дни называют смягчающими обстоятельствами, было тогда совершенно неизвестно) Корнелис почувствовал, что погиб безвозвратно.

Действительно, все говорило против него.

В один миг Корнелиса обезоружили, а Грифиуса осторожно подняли, так что он смог, рыча от ярости, подсчитать ушибы, которые мгновенно вздулись на его плечах и спине.

Незамедлительно был составлен протокол о нанесении узником ударов тюремщику, и поскольку подсказывал все Грифиус, документ сей трудно было бы упрекнуть в излишней мягкости. Речь шла ни больше ни меньше как о покушении на убийство с заранее обдуманным намерением и солидной подготовкой, а также об открытом бунте.

Когда Грифиус дал все необходимые показания, его дальнейшее присутствие стало необязательным, и два ключника проводили пострадавшего, избитого и стонущего, в его помещение. А пока составлялся обвинительный акт против ван Берле, скрутившие его стражники просвещали узника относительно нравов и обычаев Левештейна, которые он знал не хуже их, поскольку Устав ему зачитали в день водворения в тюрьму и некоторые пункты неизгладимо врезались в память.

Чтобы показать, как положения Устава применяются на практике, они рассказали ему историю заключенного по имени Матиас, который в 1668 году позволил себе бунтарскую выходку куда более невинного свойства, чем преступление Корнелиса.

Матиас нашел, что его похлебка слишком горяча, и выплеснул ее в физиономию начальнику стражи, который, вытирая лицо, стер с него часть кожи.

Через двенадцать часов Матиаса вывели из камеры, отвели в тюремную контору, где записали, что он выбыл из Левештейна, затем вывели на площадь перед крепостью, откуда открывался великолепный вид на расстояние в одиннадцать лье. Там ему связали руки, завязали глаза, прочитали над ним три молитвы, предложили преклонить колени, и вся стража Левештейна в составе двенадцати человек по знаку сержанта пальнула из мушкетов. Каждый ловко всадил в него по пуле, отчего Матиас незамедлительно испустил дух.

Корнелис выслушал этот неприятный рассказ с величайшим вниманием. Когда повествователь закончил, он только и спросил:

– Вы говорите, через двенадцать часов?

– Да, мне даже помнится, что двенадцатый час еще не успел пробить, – ответил рассказчик.

– Благодарю вас, – сказал Корнелис.

Любезная улыбка, которой стражник подчеркивал наиболее эффектные моменты своего повествования, еще не успела сойти с его лица, когда на лестнице послышались чеканные шаги, сопровождаемые звяканьем. Это звенели шпоры, задевая за истертые ступени. Стражники расступились, пропуская вперед офицера. Он вошел в камеру Корнелиса, когда писец Левештейна еще не кончил строчить протокол.

– Это номер одиннадцатый? – осведомился он.

– Да, полковник.

– Значит, это камера заключенного Корнелиса ван Берле?

– Так точно, полковник.

– А заключенный где?

– Он перед вами, сударь, – отвечал Корнелис, слегка побледнев, несмотря на всю свою отвагу.

– Значит, господин Корнелис ван Берле – это вы? – уточнил офицер, на сей раз обращаясь к самому заключенному.

– Да, сударь.

– В таком случае следуйте за мной.

«Ох-ох! – пробормотал Корнелис, и сердце его дрогнуло в предсмертной тоске. – Как быстро управляются с делами в Левештейне! А этот что-то плел о двенадцати часах!»

– Э, а я вам что говорил? – шепнул речистый стражник на ухо обреченному.

– Вы мне наврали.

– Как так?

– Обещали двенадцать часов.

– Ах, это? Так за вами ж прислали адъютанта его высочества, да еще из самых приближенных, господина ван Декена. Такая честь, черт возьми, бедняге Матиасу и не снилась!

«Ничего-ничего, – подумал ван Берле, набирая в грудь как можно больше воздуха. – Ну-ка, покажем этим людям, что крестник Корнелиса де Витта сможет, глазом не моргнув, принять столько же мушкетных пуль, сколько некто Матиас».

И он гордо проследовал мимо писца, который, прервав свое занятие, решился напомнить офицеру:

– Но, полковник ван Декен, протокол ведь еще не дописан.

– Дописывать его не стоит, – отвечал офицер.

– Хорошо! – и писец с философским спокойствием засунул свои бумаги и перо в потрепанный грязный портфель.

«В этом мире мне не суждено оставить свое имя ни ребенку, ни цветку, ни книге, – думал бедный Корнелис, – а ведь это те три обязанности, по меньшей мере одну из которых, как нас уверяют, Бог заповедал каждому мало-мальски порядочному человеку, если на земле ему милостью небес дарованы душа в собственность и тело во временное пользование».

И он с решимостью в сердце и с высоко поднятой головой последовал за офицером, считая ступени, которые вели к площади перед крепостью, и сожалея, что не спросил у стражника, сколько их: этот малый со своей притворной угодливостью наверняка не преминул бы сообщить ему точное число.