Александр Дюма - Черный тюльпан. Учитель фехтования (сборник)

Затем, обратившись к Розе и устремив на нее испытующий и вместе с тем затуманенный взгляд, произнес:

– Ну что ж, дочь моя…

Штатгальтеру едва исполнилось двадцать три, Розе было лет восемнадцать-двадцать, лучше бы ему сказать «сестра».

– Дочь моя, – произнес он тем странно внушительным тоном, от которого пробегает мороз по коже у всех, кто к нему приближался, – теперь мы с глазу на глаз. Давай поговорим.

На Розу напала дрожь, ее трясло с головы до пят, хотя лицо принца не выражало ничего, кроме благосклонности.

– Монсеньор, – пролепетала она.

– У вас в Левештейне остался отец?

– Да, монсеньор.

– Вы его не любите?

– Не люблю, монсеньор. По крайней мере не так, как дочери подобает любить отца.

– Не любить отца – это дурно, дитя мое. Но не врать своему принцу – это хорошо.

Роза потупилась.

– А за что вы невзлюбили своего отца?

– Он злой человек.

– Каким же образом проявляется его злость?

– Он плохо обращается с заключенными.

– Со всеми?

– Со всеми.

– Нет ли у вас причин упрекать его в том, что он особенно притесняет кого-либо одного из них?

– Да, мой отец особенно притесняет господина ван Берле, который…

– Который ваш любовник.

Роза отступила на шаг. Поправила гордо:

– Которого я люблю, монсеньор.

– Давно ли? – спросил Вильгельм.

– С того дня, как впервые увидела.

– А увидели вы его..?

– На следующий день после ужасной расправы над великим пенсионарием Яном и его братом Корнелисом.

Губы принца сжались, лоб сморщился, веки опустились, на мгновение спрятав глаза. Наступило молчание. Потом заговорил снова:

– Но какой вам резон любить человека, обреченного жить и умереть в тюрьме?

– Тот резон, монсеньор, что я, находясь рядом, смогу облегчить ему и жизнь, и смерть.

– И ради этого вы бы согласились на положение жены заключенного?

– Став женой ван Берле, я была бы самым гордым и счастливым человеком, только…

– Что «только»?

– Не смею сказать, монсеньор.

– Однако в вашем голосе слышится надежда. На что вы надеетесь?

Роза подняла на Вильгельма свои чудесные глаза, ясные, умные и неотразимо проницательные, которые, казалось, разбудили милосердие, спящее на дне этого мрачного сердца.

– Я понял.

Роза улыбнулась и умоляюще сложила руки.

– Вы надеетесь на меня? – произнес принц.

– Да, монсеньор.

– Гм!

Правитель запечатал письмо, которое только что дописал, и вызвал одного из офицеров.

– Господин ван Декен, – сказал он, – доставьте в Левештейн это послание. Прочтите распоряжения, которые я даю управителю, и исполните все, что касается вас.

Офицер откланялся, и тотчас под сводами здания звонким эхом отдался топот лошадиных копыт.

– Дочь моя, – продолжал принц, – праздник тюльпана состоится послезавтра, в воскресенье. Приоденьтесь – вот вам пятьсот флоринов, будьте красивой: я хочу, чтобы этот день стал для вас большим торжеством.

– В каком наряде вашему высочеству угодно меня видеть? – пролепетала Роза.

– Оденьтесь в наряд фрисландской невесты, – сказал Вильгельм. – Вам очень пойдет.

Харлем, куда мы три дня назад прибыли вместе с Розой, а недавно вторично въехали следом за узником, – прелестный город, который по праву гордится тем, что он самый тенистый город Голландии.

В то время как другие кичились арсеналами и верфями, магазинами и рынками, Харлем славился среди всех городов Соединенных провинций красотой пышных вязов и стройных тополей, но особенно – своими тенистыми аллеями, над которыми раскинулись кроны дубов, лип и каштанов.

Видя, что его сосед Лейден поставил себе целью превратиться в город науки, а царственный Амстердам – в средоточие торговли, Харлем желал утвердить себя как центр земледелия, а точнее, садоводства. Укрытый от резких ветров, насыщенный свежим воздухом, обогреваемый ласковым солнцем, он и впрямь создавал для садовников лучшие условия, чем любой другой город, где бушует морской ветер или нет защиты от обжигающего солнца.

Поэтому в Харлем стекались спокойные люди, питающие любовь к земле и ее дарам, в то время как в Роттердам и Амстердам тянулись натуры беспокойные, непоседливые, любители путешествий и коммерческих предприятий, а в Гаагу – политические деятели и светская публика. Лейден же, как мы уже говорили, был прибежищем ученых.

Харлем тяготел к таким приятным вещам как музыка, живопись, фруктовые сады, аллеи, парки, цветочные клумбы. Этот город был без ума от цветов, и больше всего – от тюльпанов.

В честь тюльпанов он учреждал премии, и, как видите, мы самым естественным образом переходим к разговору о той самой, в сто тысяч флоринов, что была обещана 15 мая 1673 года тому, кто выведет большой черный тюльпан, безупречный, без единого пятнышка.

Проявляя присущую ему оригинальность, Харлем в эпоху войн и мятежей всячески афишировал свою любовь к цветам вообще и к тюльпанам в особенности. Город неимоверно возликовал и возгордился, осуществив свою высокую мечту: безупречный, идеальный тюльпан расцвел. Харлем, очаровательный город, полный зелени и солнца, света и тени, пожелал превратить церемонию вручения награды в незабываемое торжество, которое никогда не поблекнет в памяти людской.

Он имел на это тем больше прав, что Голландия – страна праздников. Свет не видел народа столь ленивого и вместе с тем производившего в дни своих увеселений такой шум, так упоенно поющего и отплясывающего, как славные республиканцы Соединенных провинций.

Да вспомните хотя бы картины обоих Тенирсов. Ведь известно, что никто из смертных не сравнится с лентяями по готовности доводить себя до изнеможения, только не трудом, а удовольствиями.

Поэтому Харлем ликовал втройне, ему и торжества предстояли тройные: во-первых, в связи с выведением черного тюльпана, во-вторых, на церемонии вознамерился присутствовать принц Вильгельм Оранский, и наконец (это было делом национальной чести) – после войны 1672 года, завершившейся довольно плачевно, показать французам, что фундамент Батавской республики крепок так, что на нем можно танцевать и под аккомпанемент морской артиллерии.

Общество садоводов Харлема себя не посрамило, предложив сто тысяч флоринов за луковицу тюльпана. Город не пожелал отстать и выделил такую же сумму на организацию торжеств в честь присвоения этой награды.

Вот почему в воскресенье, намеченное для этого праздника, толпа проявила такое рвение, горожан охватил столь пылкий энтузиазм, что поневоле нельзя было не восхищаться (не устояли даже французы, готовые высмеивать всех и вся) этими славными голландцами, готовыми щедро тратить свои средства как на строительство судна для сражения с неприятелем, то есть поддерживать честь нации, так и на вознаграждение за новый цветок, которому суждено покрасоваться один день, развлекая женщин, ученых и зевак.