Эдвард Бульвер-Литтон - Кола ди Риенцо, последний римский трибун

Трибун удалился гордой и величественной поступью, которой его длинная, колышущаяся одежда придавала еще более важное достоинство. Тогда Адриан пошел по улице направо. Он не сделал и половины пути, как почувствовал, что его кто-то дернул за плащ. Он обернулся и увидел безобразную маску беккини.

— Видя, что вы не возвращаетесь во дворец старого патриция, — сказал могильщик, — я боялся, что вы исчезли и что другой перебил у меня мою работу. Я вижу, что вы не отличаете меня от других беккини, но я тот, которого вы просили отыскать…

— Ирену!

— Да, Ирену ди Габрини; вы обещали большую награду.

— Ты получишь ее.

— Идите за мной.

Беккини пошел и скоро остановился у одного дома. Он дважды постучал в дверь привратника; какая-то старуха осторожно отворила ее.

— Не бойся, тетушка, — сказал могильщик, — это тот молодой синьор, о котором я тебе говорил. Ты сказала, что в этом палаццо есть две синьоры, которые пережили всех других жильцов, что одна из них называется Бианка ди Медичи, а другая — как?

— Ирена ди Габрини, римская синьора. Но я сказала тебе, что пошел уже четвертый день, как они оставили этот дом, испуганные соседством мертвых.

— Да, ты говорила, но не было ли чего-нибудь примечательного в одежде синьоры ди Габрини?

— Я уже сказала тебе: синий плащ, какие редко я видала, вышитый серебром.

— На нем вышиты звезды, серебряные звезды, с солнцем в середине? — вскричал Адриан.

— Да!

— Увы! Это герб семьи трибуна! Я помню, как я хвалил этот плащ в первый день, когда она надела его, — день, когда мы были обручены! — И Адриан тотчас угадал тайное чувство, заставившее Ирену так тщательно сохранить одежду, столь дорогую по этому воспоминанию.

— Тебе больше ничего не известно об этих дамах?

— Ничего.

— Так это ты узнал, негодяй? — вскричал Адриан.

— Терпение. Я поведу вас от следа к следу, от одного звена к другому, для того, чтобы заслужить свою награду. Идите за мной, синьор.

И беккини, через разные переулки и улицы, пришел к другому дому, не столь большому и великолепному. Опять он трижды стукнул в дверь, и на этот зов вышел дряхлый, совсем слабый старик, которого, казалось, смерть не хотела поразить из презрения.

— Синьор Астужио, — сказал беккини, — извини меня, но я говорил тебе, что, может быть, опять тебя побеспокою Этому господину нужно знать то, что часто лучше бывает не знать; но это не мое дело. Не приходила ли в этот дом одна молодая и прекрасная женщина с темными волосами, с тонким станом, три дня тому назад, с первыми признаками заразы?

— Да. Ты это знаешь довольно хорошо, и даже знаешь более, именно, что она умерла два дня тому назад: с нею скоро было покончено, скорее, чем с большей частью!

— Было на ней надето что-либо особенно заметное?

— Было, несносный человек; синий плащ с серебряными звездами.

— Не имеешь ли ты каких-нибудь догадок относительно ее прежних обстоятельств?

— Нет, кроме того, что она много бредила о монастыре Санта-Мария де Пацци, о святотатстве…

— Довольны ли вы, синьор? — спросил могильщик с торжествующим видом, обращаясь к Адриану. — Но нет, я еще более удовлетворю твое, если в вас достанет храбрости. Хотите вы идти за мной?

— Я понимаю тебя; веди. Храбрость! Чего теперь мне бояться на земле?

Проводник повернулся к Адриану, лицо которого было спокойно и решительно в отчаянии.

— Прекрасный синьор, — сказал он с некоторым оттенком сострадания, — ты в самом деле хочешь убедиться собственными своими глазами и сердцем? Это зрелище может устрашить, а зараза погубить тебя, если смерть еще не написала на тебе «мой»…

— Зловещий ворон! — отвечал Адриан. — Разве ты не видишь, что я боюсь только твоего голоса и вида? Покажи мне ту, которую я ищу, мертвую или живую.

— Хорошо, я покажу ее вам, — сказал беккини угрюмо, — в том виде, как две ночи тому назад она была отдана в мои руки. Черты ее, может быть, уже нельзя разобрать, потому что метла чумы метет быстро; но я оставил на ней то, по чему вы узнаете, что беккини не обманщик. Принесите сюда факелы, товарищи, и подымите дверь. Не пяльте глаза; это прихоть синьора, и он хорошо за нее заплатит.

Адриан машинально следовал за своими проводниками.

Беккини подняли тяжелую решетку, опустили свои факелы и дали Адриану знак подойти. Он стал над пропастью и пристально посмотрел вниз.

Это было глубокое, широкое и круглое пространство, подобное дну высохшего колодца. В углублениях, вырытых в земляных стенах вокруг, лежали в гробах те, которые были ранними жертвами моровой язвы, когда рынок беккини не был еще полон, когда священник провожал и друзья оплакивали покойника. Но пол внизу представлял отвратительный и ужасный вид. Сваленные в кучу, кто нагой, кто в саване, уже сгнившем и почерневшем, лежали более поздние «гости» этой пропасти, умершие без покаяния и благословения!

И среди всего этого многочисленного кладбища одна фигура привлекала глаза Адриана Отдельно от других лежала после всех опущенная в эту яму покойница. Темные волосы покрывали ее грудь и руку, лицо ее, несколько отклонившееся в сторону, не могло быть узнано даже матерью ее. Но она была завернута в роковой плащ, на котором виден был уже черный и потускневший, звездный герб гордого римского трибуна. Адриан не видел больше ничего и упал на руки могильщиков. Он очнулся все еще за воротами Флоренции. Он лежал, прислонившись к зеленому валу, а его проводник стоял возле, держа за узду его лошадь, которая терпеливо паслась на запущенном лугу Другие могильщики по-прежнему сидели под навесом.

— Вы ожили! А я думал, что ваш обморок произошел от испарений, немногие выдерживают их, как мы. Так как ваши поиски кончились и вы теперь, вероятно, оставите Флоренцию, если только в вас осталось сколько-нибудь рассудка, то я привел вашу лошадь. Я кормил ее с тех пор, как вы оставили палаццо. Надеюсь, вы довольны мною теперь, когда я, служа вам, доказал некоторую сметливость; и так как я исполнил мое обещание, то и вы исполните ваше.

— Друг мой, — скачал Адриан, — здесь довольно золота для того, чтобы сделать тебя богатым, здесь также есть драгоценные каменья; купцы скажут тебе, что князья наперебой пожелали бы купить их; ты кажешься мне честным человеком, несмотря на твое ремесло, иначе ты мог бы давно убить и ограбить меня. Сделай мне еще одну услугу.

— Сделаю, клянусь в том душой моей матери.

— Возьми это… это тело из страшного места. Похорони его в каком-нибудь тихом и уединенном месте — отдельно, одну! Обещаешь? Клянешься? Хорошо. Теперь помоги мне сесть на лошадь. Прощай, Италия! И если я не умру от этого удара, то я желал бы умереть так, как прилично чести и отчаянию: при звуке труб, среди знамен, развевающихся вокруг меня, в доблестной битве с достойным врагом, — кроме рыцарской смерти не осталось у меня никакой цели в жизни!