Наталья Дмитриева - Алхимики

При виде важных особ гул утих, и раздался свист. Поначалу негромкий, он постепенно набирал силу, пока не оборвался на самой высокой ноте, и за ним по залу прокатилось раскатистое насмешливое «У-у-у!».

Декан сдвинул брови, но мэтры, как ни в чем не бывало, расселись по местам. Звонко стукнула деревянная колотушка, и в лектории установилась тишина, прерываемая лишь покашливанием, шарканьем ног и скрипом скамеек.

Немолодой бакалавр, запинаясь, огласил тему.

На кафедру поднялся Пауль ван Нокерен. Пронзительным голосом, на чистой звучной латыни он начал лекцию об объявленном предмете. Его речь была живой и красочной, доводы продуманы, разъяснения обстоятельны, логика безупречна. В другое время выступление мэтра вызвало бы немалый интерес, но теперь одно презрительно брошенное слово тотчас разрушило произведенное его речью впечатление.

— Поросенок! — крикнули из зала, и по рядам прокатилось веселье.

Нокерен запнулся, его гладкое лицо покраснело.

— Поросенок в сахарной глазури! Ну, до чего хорош, — донеслось с правой стороны. — На всех столах Фландрии не найдешь лучше.

Фламандцы повскакивали с мест.

— Не так хорош, как французский петух, зажаренный на вертеле! — закричали они, швыряя мятой бумагой в своих извечных противников.

Немолодой бакалавр застучал колотушкой по столу:

— Внимание! Внимание!

— Молчать! — рявкнул декан, перекрыв поднявшийся шум. — Кто рот откроет без позволения, будет изгнан без жалости!

Но школяров уже было не унять. Артисты, сидя на полу, руками и ногами отбивали досках гулкую дробь; другие хлопали книгами, стучали чернильницами по грифельным доскам; на последнем ряду красный от вдохновения молодчик изо всех сил вертел над головой деревянную трещотку.

Напрасно декан грозил дерзким разными карами, а Пауль ван Нокерен силился залить огонь потоками своего красноречия; напрасно магистры старались вернуть порядок, выкрикивая подходящие к случаю сентенции.

Фламандец в коричневом шапероне, таком огромном, что в его концы можно было бы обернуться до пояса, поднялся во весь рост и заговорил, сопровождая каждую фразу хлопком ладоней:

— Мы собрались здесь сейчас, чтобы говорить и слушать… Пусть тот, кому есть, что сказать, говорит, а тот, кому сказать нечего, слушает… Говорите, говорите, говорите все, о чем угодно… Говорите, спрашивайте, отвечайте, сбивайте с толку, мудрите и путайте… Не бойтесь глупости, сегодня она святая… Говорите то, о чем хотели молчать… Оточите свой ум и свои языки — пусть жалят, как пчелы… Не жалейте ни о чем! Нет запретных тем! Всякое слово верно!.. Отгрызите руку у того, кто хочет заткнуть вам рот!.. Сделайте из слов стрелы — разите, не жалея!.. Сделайте копья — протыкайте насквозь!.. Сделайте мечи — рубите, колите, жальте!.. Щитов не нужно — заслонки прочь! Всякое слово верно!

Немолодой бакалавр бросился к фламандцу через ряды. Под громкий хохот школяров они свалились в проход и там неуклюже тузили друг друга до тех пор, пока их не растащили. Стычка эта немного разрядила обстановку. Школяры притихли, и диспут продолжился.

Пауль ван Нокерен закончил речь, и его ассистенты принялись зачитывать возражения, заранее выдвинутые и записанные; мэтр отвечал на них весьма здраво и остроумно, чем привлек, наконец, внимание, слушателей. Эта часть диспута, determinatio, была самой важной из всего выступления и уж конечно самой оживленной. Возражать и задавать вопросы могли все: сначала мэтры, потом бакалавры и, последними, школяры, если у них имелось, что сказать. Обычно вопросы следовали теме, но случалось и так, что были далеки от нее — правилами это не возбранялось. Теперь же, видя настроение слушателей, магистры беспокойно ерзали в своих креслах, а прелат из Лира даже предложил завершить диспут, не переводя его в стадию quodlibet, что было бы опасно при нынешнем настроении.

И верно, едва подошла их очередь, школяры вновь оживились и вопросы посыпались, как горох из мешка. Некоторые из них были весьма двусмысленны, некоторые вызывали смех, только очень уж мрачный.

Опять поднялся фламандец в коричневом шапероне.

— Досточтимый доктор и вы, благородные мэтры, вы проповедуете терпение и смирение, но ответьте, что должно делать, если к вам в дом явился незваный гость, которого вы, однако, встретили со всем радушием, как того требуют законы гостеприимства? И этот гость живет в вашем доме, есть ваш хлеб, спит на вашей постели и год, и два и более — и не намерен уходить вовсе. И вот он уже носит вашу одежду и берет ваши книги, называя их своими. Одной комнаты ему мало, и он желает себе других; ваши порядки ему не по душе, и он заводит свои, требуя, чтобы все следовали им, как будто он и есть хозяин дома. И этот незваный, нежеланный гость объявляет, наконец, что, живя с вами под одной крышей, он испытывает ужасные мучения, ибо ему невыносимо видеть вас рядом; и он согласен терпеть вас лишь в том случае, если вы ему подчинитесь и станете его слугой. Что делать, спрошу я вас, благородные мэтры? Как поступить с таким гостем?

— Твой вопрос из области права, — сказал ему ассистент, — и не относится к теме нынешнего собрания.

— А разве законы даны не Богом? Разве не наше дело толковать всякое право в духе Божьем? К тому же я ведь речь веду о всяком хозяине, а не о добром и честном фламандце, и о всяком госте, а не о наглом, жадном, хвастливом французе…

Яростный рев не дал ему закончить. На правой стороне вскочил школяр, носатый и смуглый, как цыган, и, захлебываясь от ярости, проговорил:

— И верно, что речь не о том, о чем нужно! Скажи лучше, как назвать хозяина, который зовет к себе, чтобы вместе построить дом, украсить его, обставить, как следует, а потом гонит того, кто во всем ему помогал? Назови его фламандцем — не ошибешься.

Но левая сторона отозвалась громкими криками:

— Так! Так! Прочь французов! Пусть уходят, откуда пришли!

— Жирные фламандские гусаки! Ваше дело — крякать в луже до зимы, покуда печенкой своей не украсите рождественский стол! — орали ей. И она отвечала:

— Чертовы французские петухи! Смотрите, как бы вам снова не остаться без шпор!

— Господи, покарай богохульников! — воскликнул настоятель церкви святого Петра, воздевая руки. — Святой Петр, урежь им всем языки!

— Довольно! — крикнул декан, и немолодой бакалавр ударил по столу с такой силой, что молоток разломился.

— Довольно! — подхватил фламандец, сорвав с головы шаперон. — Довольно слов! Господь наш Иисус Христос защищал дом Отца своего кулаками, а не словами! Последуем ему! За дело, братья!

Ряды взревели. Мятая бумага, чернильницы, даже книги полетели по залу. От перевернутых скамей отламывали ножки, разбивали грифельные доски, и обломки с острыми краями становились оружием. Магистры торопливо покидали лекторий, вновь ставший полем битвы, а стены дрожали от криков: