Наталья Дмитриева - Алхимики

— Так я в монахи не рвусь. Меня иной свет манит, за ним я готов идти хоть до края земли.

— Lux in tenebris [54] Свет во тьме. , — произнес пикардиец, — золотой свет учености. А где золото, там и добродетель.

Стеф льстиво улыбнулся.

— Вот что значит быть ученым! Лучше и не скажешь.

В глазах Ренье заплясали зеленые огоньки.

— Dictum bene — dictum de omni et de nullo [55] Сказано хорошо — сказано обо всем и ни о чем. .

— О чем это ты? — спросил мошенник.

— О том, что хорошо держать тайну на кончике языка, но не следует выпускать ее наружу.

Суфлер посмотрел на него и кивнул, хитро сощурив глаз.

— Я понял… понял тебя. Я ведь не дурак. Человеку, владеющему тайной, я буду служить, как собака, и все его секреты сохраню, как свои собственные.

— И мне послужишь? — спросил ппкардиец.

— Если будет на то воля вашей ученой милости.

— Что ж, послужи, — сказал Ренье и велел ему начистить свой плащ и колет. Потом он сказал:

— Сейчас узнаем, почем нынче ученость.

И они отправились к дворцу герцогини, над которым среди других штандартов висели два: красно-белый с гербом дома Круа и желто-черно-голубой с гербом Камбре. Там пикардиец назвал себя и потребовал аудиенции у епископа.

Не сразу, но он был допущен к его преосвященству.

Едва Ренье переступил порог приемного зала, как голова у него пошла кругом от пестроты убранства. Под расписным карнизом висели шпалеры с изображением красот райского сада, в котором Адам и Ева предавались неге. Серебряные подсвечники блестели, так что глазам делалось больно. Огни свечей отражались в гладких черно-белых плитках пола и полированной до блеска резьбе дубовых скамей и стульев. Над массивными курильницами струился благовонный дымок, в бронзовых чеканных вазах благоухали нарциссы.

Среди этого блеска в окружении инкрустированных перламутром ширм на возвышении стояло кресло под парчовым балдахином, величественное, точно церковная кафедра. В нем восседал Якоб де Круа. Седоволосый секретарь, склонившись над пюпитром, зачитывал его преосвященству из фолианта, переплетенного в бордовую кожу.

Взглянув на епископа, Ренье подумал, что все Круа — люди железной породы, но этот — кусок со многими примесями, к тому же подточенный ржавчиной.

— С чем пожаловал, сын мой? — спросил Якоб де Круа, протягивая пикардийцу руку для поцелуя.

— Испросить благословения у вашего преосвященства.

Епископ благословил его, потом сказал:

— Твое лицо мне знакомо. Ты из дворян моего брата?

— Я служу светлейшему графу Порсеан, как ранее в Пикардии мои предки служили вашим, — ответил Ренье.

Епископ посмотрел на него внимательней.

— Усердная служба сделала слугу столь схожим лицом с господином, что мне вдруг почудилось — я вижу брата, каким он был в молодости. Должно быть, твоя мать была красивой женщиной. Как ее звали?

— Анна де Молли, ваше преосвященство.

— Молли? Род древний, хоть и обедневший. Она еще жива?

— Мать и отец покинули этот мир до того, как я произнес первое слово, — сказал Ренье. — Всем, что имею, я обязан вашему брату, моему милостивому покровителю.

— Et Dei [56] И Богу. , — добавил епископ.

— Dei primum [57] Богу — в первую очередь. , — склонил голову пикардиец. — Поэтому я здесь.

— Моего брата нет в Мехелене, — сказал епископ. — Если ты ищешь милости Господней, то она найдет тебя повсюду. Ступай с миром.

Ренье отвесил ему поклон.

— Ваше преосвященство, я не ищу милости, напротив, сюда меня привело лишь чувство долга и желание исполнить Божью волю. По велению графа Порсеан я был направлен по ученой стезе, а его покровительство обеспечило мне степень и лицензию. Собственное усердие и рвение к наукам позволило мне овладеть знаниями действительной философии; порядок, установленный природой, и силы, коими возможно преодолеть его, — вот то, что меня всегда интересовало. И, поскольку природа лучше всего проявляет себя в металлах, я посвятил себя изучению их рождения, созревания и трансмутации. Господь пробудил во мне дух творения, и граф Порсеан был доволен моими успехами. Я совершил паломничество в Кампостелу и по возвращении надеялся отблагодарить покровителя за все его милости, благополучно завершив мой труд. Но судьба распорядилась иначе: в Лёвене меня окружили враги, пожелавшие присвоить то, что предназначалось его светлости графу.

— О каких врагах ты говоришь? — спросил епископ.

— О Яне де Берге, ваше преосвященство, о нем и его подпевалах, захвативших власть в городе и университете. — Пикардиец произнес это с умыслом, так как знал, что Берги испокон века соперничали с Круа во всяком деле, и даже епархия Камбре едва не уплыла от Якоба де Круа к Генриху де Бергу. И правда, при этих словах лицо епископа пошло яркими пятнами, и ноздри раздулись от гнева. Не сдержавшись, он выпрямился и стукнул по подлокотнику:

— Господь покарает безбожника!

— Уже, ваше преосвященство, — сказал пикардиец. — Ян де Берг остался ни с чем: у него из-под носа я увел не только собственную персону, но величайшего после Фламеля ученого-алхимика нашего века. Мы бежали поспешно и прибыли в Мехелен, не имея ничего, кроме одежды, которая на нас была. Но главное сокровище мы все же уберегли — наши знания и бесценный опыт, за который Ян де Берг отдал бы половину награбленного в Лёвене. Все это я готов сложить лишь к вашим ногам, потому что вы — благородный Круа, любимый брат моего покровителя и служитель Божий. Только такая особа достойна владеть плодами моего труда, когда он будет завершен — но этого не придется долго ждать. Я знаю, что под вашим мудрым покровительством враги и завистники не смогут мне помешать. Иначе Господь не привел бы меня к вам.

Произнеся эту речь со всей пылкостью, на которую был способен, Ренье еще раз низко склонился перед епископом. Пикардиец видел, что рассказ пришелся Якобу де Круа по вкусу, и лесть не оставила его равнодушным. Однако, пусть и порченое, железо все равно оставалось железом.

Выслушав пикардийца, епископ сказал:

— Сын мой, такая преданность заслуживает похвалы. В твоих словах и поступках я вижу здравый ум. Если твои знания в известной области ему не уступают, то мой брат не зря направил тебя этой стезей. Однако следует помнить, что церковь осуждает деятельность тех, кто именует себя сынами Гермеса. И хотя нелепа мысль о том, что под рукой моего брата могут твориться дела темные и незаконные, сын мой, поостерегись вызвать подобные подозрения. Не рассказывай более никому то, что ты сейчас мне поведал, и не называй себя алхимиком прилюдно.

— Ваше преосвященство, прикажите только… — начал Ренье, но епископ прервал его:

— Довольно. Ты можешь остаться во дворце; тебе отведут место среди моих дворян. Веди себя тихо и пристойно — тем надежней ты докажешь свою верность дому Круа. А когда придет время для ученых бесед, за тобой пришлют… Ступай же. — И он махнул рукой, завершая аудиенцию.