Эжен Лабом - От триумфа до разгрома. Русская кампания 1812-го года

Наконец, пройдя через Городок-Борисов (29-го октября), утопающий в облаках густого дыма, час спустя, мы попали в давно опустошенную местность. Кругом лежали трупы людей и лошадей. При виде многочисленных и полуразрушенных окопов и, главным образом, увидав разрушенный город, я узнал окрестности Можайска, через которые мы 51 день назад проходили победителями. Поляки расположились на руинах города, а по отъезде сожгли несколько домов, уцелевших после первого пожара. Но домов оставалось так мало, что свет пламени пожара был едва заметен. Единственное, что нас поразило – это контраст между белизной недавно построенной колокольней и черными облаками дыма, исходивших от окружающих ее руин. Она одна сохранилась полностью, и часы ее продолжали отсчитывать время, хотя города больше не существовало.

Наш корпус не пошел через Можайск, мы повернули налево и 29-го октября прибыли на место села Красное, где мы ночевали на следующий день после битвы под Москвой. Я говорю «на место», поскольку домов уже не существовало, а поместье было сохранено для Наполеона. Мы расположились вокруг него, и до самой смерти я буду помнить, как совершенно окоченевшие от холода, мы вповалку, и с наслаждением, спали на еще теплом пепле сожженных накануне домов.

30-е октября. Чем ближе мы подходили к Можайску, тем пустыннее становилась местность. Поля, истоптанные тысячами лошадей, казалось, никогда и не засевались. Вырубленные солдатами леса также пострадали от этого ужасного разрушения, но самым ужасным был вид множества мертвых тел, которые, лишенные погребения на протяжении пятидесяти двух дней, едва сохраняли человеческий облик. Около Бородина мой ужас достиг высшей точки, когда я увидел там 20 000 непогребенных мертвецов. Вся равнина была полностью покрыта ими. Ни одно из тел не было полностью засыпано землей. Повсюду можно было увидеть окровавленные клочья одежды вперемешку с обглоданными собаками и хищными птицами человеческими костями, а в иных местах валялись обломки оружия и барабанов, каски и сабли. Здесь же можно было найти остатки знамен, и по эмблемам, украшавшим их, можно было легко убедиться, какие потери понес в тот кровавый день русский орел.

Мы видели руины домика, где располагался штаб Кутузова, а слева от него – знаменитый редут. Он все еще продолжал сохранять свой мрачный и грозный вид. Он был подобен египетской пирамиде. И когда я размышлял о том, что тогда происходило, мне казалось, будто я стою рядом с отдыхающим Везувием. На вершине редута стоял солдат, и его неподвижная фигура издалека была похожа на статую.

– Ах! – воскликнул я, – если когда-нибудь появится памятник богу войны, то его следует поставить только на таком пьедестале.

Проходя по полю боя, мы услышали вдалеке, как чей-то жалобный голос зовет нас на помощь. Сжалившись, несколько солдат пошли туда и, к своему удивлению, увидели лежавшего на земле французского солдата с раздробленными ногами. «Я был ранен, – сказал он, – в день великой битвы. От боли я потерял сознание, а очнувшись, оказалось, что я очутился там, где никто не мог услышать мои крики или оказать мне помощь. В течение двух месяцев я ежедневно ползал к берегу речушки, чтобы напиться и найти съедобные травы, а в вещах мертвых я находил кусочки хлеба. Ночи я проводил под прикрытием мертвых лошадей. Сегодня, увидев вас, я собрал все свои силы, и радостно пополз к дороге, чтобы вы услышали меня». В то время как окружавшие его солдаты изумлялись его истории, один из генералов, узнав об этом, был так тронут, что приказал перенести несчастного в свою карету.

Мой рассказ был бы ужасно длинен, если бы я решил рассказать обо всех бедствиях этой ужасной войны, но я упомяну только об одном эпизоде, по которому мои читатели могут судить обо всех остальных. Из Москвы мы вели 3 000 военнопленных. Кормить их было нечем, а на ночь мы как скот загоняли их в огороженный загон. Без огня, и без пищи, они лежали на голом льду, а чтобы утолить мучительный голод, те, кто не имел мужества умереть, каждую ночь питались плотью тех своих товарищей, кого сломили голод, страдания и усталость.

Но я не буду подробно расписывать столь ужасные картины и продолжу свой рассказ о тех лишениях, которые вскоре выпали на долю моих друзей и моих товарищей по оружию.

Мы перешли Колочу так же стремительно, как и тогда, когда мы пересекали ее как победители. Ее берега настолько круты, а мерзлая земля обледенела и стала такой скользкой, что люди и лошади падали постоянно. В качестве слабого утешения можно отметить, что этот переход через реку был самым трудным и опасным из всех последующих.

Мы снова увидели Колоцкий монастырь. Разоренный, утративший былое великолепие, он больше напоминал богадельню, чем монастырь. Этот монастырь был единственной постройкой, которую мы не тронули во время нашего отступления. Теперь оно было отдано больным и раненым, желавшим провести свои последние дни в тишине и покое.

Наш 4-й корпус, всегда шедший в авангарде, остановился недалеко от маленькой деревни, расположенной справа от дороги между Колоцким и Прокофьевым, [128] Прокофьево – теперь урочище Прокофьево, находится у истока реки Колочь, к западу от Гриднева. – Прим. перев. в полулье от Колоцкого. Из всех мест, где мы становились бивуаками до сих пор, это было самым кошмарным. Здесь не было никакого жилья, только несколько полуразрушенных сараев, а их соломенные крыши были отданы умиравшим от голода лошадям. Тем не менее, принцу и его штабу пришлось здесь заночевать.

На следующий день (31-го октября.), мы выступили очень рано, а близ Прокофьева, мы услышали пушечные выстрелы, и так близко, что вице-король, предположив, что атакован князь Экмюльский, занял одну из высот, а своим войскам отдал приказ быть в полной боевой готовности. В последнее время многие жаловались на медлительность 1-го корпуса. Причиной тому называлась утвержденная Верховным главнокомандующим ступенчатая система отступления, из-за которой было потеряно три дня марша, и это позволило авангарду Милорадовича легко догнать нас. Наконец, многие солдаты говорили, что нужно как можно быстрее выйти из разоренной страны. В качестве оправдания тот [129] То есть, Наполеон. Еще пример проявления искреннего неуважения автора к императору. – Прим. перев. мог бы ответить, что слишком быстрое отступление может усилить активность противника, который, имея преимущество в легкой кавалерии, может в любой момент догнать нас и уничтожить наш арьергард, если тот попытается избежать боя. И добавил бы одну из военных максим:

– Быстрое отступление фатально, поскольку нет ничего хуже страха, который оно порождает в сердце солдата.

Вице-король продолжал находиться у Прокофьево, чтобы в любой момент поддержать князя Экмюльского, но потом, узнав, что маршала атаковали только казаки, продолжал идти к Гжатску, постоянно следя за порядком и дисциплиной, и останавливаясь при первой возможности, поскольку существовала вероятность, что князю Экмюльскому может потребоваться его помощь. В такой сложной ситуации поведение принца Евгения невозможно переоценить. Он всегда шел позади своих войск, а в данный момент поставил свои бивуаки в одном лье от Гжатска, чтобы, иметь больше возможностей для эффективного отражения атаки неприятеля.