Владимир Москалев - Нормандский гость

Однако пока приглашенные разминают члены и тихо переговариваются между собой, у нас есть время для рассуждений.

Вряд ли епископы и знатные люди королевства не знали о том, что непременным, самым важным условием для коронования было происхождение. Также всем было хорошо известно об отсутствии права первородства у франков со времен Хлодвига: все законные – я подчеркиваю это слово – сыновья ныне здравствующего либо умершего монарха считались по праву королями, как о том значится в грамотах Дагобера. Следовательно, Карл – единственный оставшийся в живых король, ибо он сын Людовика Заморского, невзирая ни на явное попрание отцом прав младшего сына, ни на презрение старшего брата к младшему, продиктованное, быть может, даже скупостью. Этими критериями всегда руководствовались франки, поэтому ничто не могло лишить Карла его прав, он был королем от рождения. Отсюда вывод: избрание Гуго королем было незаконным.

И, конечно же, легко можно догадаться, что присутствующие усмотрели в речи Адальберона явный цинизм. В самом деле, обвиняя Карла в том, что тот стал вассалом Оттона, сам он разве не был всецело предан империи, не выполнял ли безропотно того, что предписано ему было «матерью королевств» и ее невесткой? А эта речь? Можно ли сомневаться в том, что она навеяна указаниями с востока, от которых за сто галльских лиг веет авантюризмом и изменой?

А герцог франков! У меня нет к нему предубеждения. И все же, как это ни печально, приходится признать, что Гуго всегда содействовал империи в ущерб интересам франкских королей, а будучи уже сам монархом, будет писать угодливые письма обеим императрицам. Так кто же в действительности был истинным вассалом империи: тот, кого обвинял в этом Адальберон, или тот, кого он сажал на престол Франкского королевства? Однако не стану судить Гуго слишком строго. То, что его усадили на трон, вызывает двоякость суждений. Ему могли предложить, а могли и угрожать. Кто может сказать, какими мотивами он руководствовался?

Что же касается настоящих выборов, то легко догадаться: после перерыва общим количеством голосов королем был избран Гуго. И ассамблея эта – что не вызывает удивления – прошла на редкость спокойно. Почему же? Ведь решался столь важный вопрос! Ответ очевиден: да не столь. Во всяком случае, для доброй половины участников – графов и герцогов Западно-Франкских и Южных земель. Королевская власть, о чем ныне идет речь, считалась номинальной, монарху не подчинялся ни один сеньор, не дававший вассальной присяги. А не давал ее почти никто, ибо каждый был королем на своей территории и мог точно так же, как и монарх, объявлять войну, захватывать земли, судить, чеканить собственные деньги. Так что этим было все равно, кого изберут: того или этого. Все решала предопределенность, которую столь явно обозначил архиепископ Адальберон. Что до другой половины, то здесь и вовсе яснее ясного, ибо она состояла из друзей и родственников Гуго. И тех и других ему не занимать. Так за кого же им было подавать голос?

К тому же, если говорить о согласии одной из половин, то нельзя не иметь в виду серьезности самого тяжкого обвинения, выдвинутого против Карла – его женитьбы на неровне. Именно это сыграло решающую роль, ибо аристократы, люди высшего общества, всегда смотрели на неровню свысока, даже в далеком десятом веке. Да и как смог бы, скажем, герцог Норман дии или Бургундии смириться с тем, что трон занят королевой из низшего сословия, дочерью какого-то неизвестного воина, подвассала Гуго! Именно этим Карл сам себе и навредил, оказавшись в результате такой женитьбы почти без средств и друзей. Гуго же состоял в родстве со многими знатными семействами, в том числе и с императорским: он был племянником Оттона Первого, кузеном Оттона Второго и двоюродным дядей Оттона Третьего.

Добавить к сказанному осталось последнее: 1 июня в Нуайоне Гуго был провозглашен королем. И помчались тотчас гонцы во все уголки Франкского королевства с важной вестью: через месяц в Реймсе будет коронован герцог франков!

Мы в покоях королевы-матери. Она неторопливо ходит от стены к стене, не находя себе места и не глядя по сторонам.

Она всех удалила и осталась одна. Опустилась в кресло, но не сиделось. Воспоминания, одно другого тяжелее, теснились в мозгу, заставляя, нахмурив лоб, погружаться в них с головой. Она думала о сыне. О первом. Боль от потери второго, умершего в прошлом году, уже притупилась. И вот теперь Людовик… Последний. За что же Бог ее так наказал, ведь ему было всего двадцать. Всего! Что смог он повидать в жизни, чему сумел научиться?.. Был, правда, женат, да неудачно, хоть и партия выгодная. Но ей тридцать пять, а ему пятнадцать! Юноша, почти еще мальчик. О каких общих интересах могла идти речь? У нее взгляд на жизнь зрелой женщины, у него на уме юношеские игры. Да и то сказать – супруга старше собственной матери! Видимо, поэтому их династическое ложе так никогда и не нагрелось. Развод последовал через два года, детьми они не обзавелись. Забирая сына из Аквитании, отец сокрушенно качал головой: их первенец исхудал и занемог. А мать, увидев сына, прижимая его, трясущегося от рыданий, к груди, причитала: «Сыночек, что она с тобой сделала! Да как же ты терпел все это?» А он отвечал ей: «Ах, мама, да ведь она старше тебя! Зачем мне такая жена? Ведь она уже два раза была замужем. Разве я ей пара?» Эмма согласно кивнула в ответ: «Забудем об этом, сынок. Бог с ней, с этой Аквитанией, обойдемся и без нее». «Ах, мамочка, ты одна меня любишь, – отвечал ей Людовик, – для отца важнее брак по расчету».

Теперь она вспомнила об этом, будто только что этими вот руками прижимала к себе голову сына, а он жаловался ей на горькую судьбу. Вспомнила – и не могла удержаться: слезы заструились по щекам. И тут же она представила сына мертвым в гробу, увидела его восковое лицо; снова всплыло в памяти, как прижимала его к себе три года назад, а он, плача от счастья, обнимал ее – и она дико вскричала, обхватив голову руками.

Нет, не помогает ходьба, не уходит душевная боль. Эмма остановилась. Устремила взгляд перед собой, но не видела ничего. Образ сына так и стоял перед глазами и напоминал то сцену охоты вместе с отцом, то его воинские упражнения, которые она иногда наблюдала, а то и просто задушевную беседу, в которых они с Людовиком часто проводили время.

Эмма уже не плакала, она рыдала. Остановиться не было сил. Один мокрый платок она отшвырнула, за ним полетел другой. Она подумала, что успокоилась, но перед глазами тотчас возникла гробница, кругом факелы, монахи, свита и – гроб с телом ее сына, уже остывшим, окаменевшим. Телом, которое никогда и никуда уже не двинется, не сядет, не встанет, не пойдет навстречу ей или от нее… и лицом, губы на котором теперь уже никогда не произнесут: «Ах, матушка, ну почему вы мешаете мне править? Разве я не могу один? А вы всё меня опекаете, будто я маленький». А ей так хотелось всякий раз сказать ему при этом: «Не сердись, сыночек, ведь я мать и хочу тебе помочь. Тебе трудно, я это вижу. Почему же ты всегда гонишь меня, разве я желаю тебе зла? Почему мы перестали разговаривать; помнишь, как нам хорошо было вдвоем? Почему же сейчас?.. Понимаю, ты король. Но я твоя мать, и я люблю тебя по-прежнему, ведь ты мое дитя! Так почему же?.. Почему?..»