Джон Биггинс - Австрийский моряк

Ужин, состоявшийся в тот вечер, позволил мне поближе познакомиться с кланом Келешвай. Графиня, тётя Шари, оказалась весьма миловидной женщиной мадьярского типа — невысокая, стройная, надменная, с пронзительным взглядом. Но мне хватило пяти минут, чтобы понять — за этим внушительным фасадом скрывается разум полуидиотки. Говорила она только на венгерском, который я едва понимал, однако её глупость легко преодолевала языковый барьер. Не лучше обстояли дела и с остальными членами семьи — два сына, дочь, приёмная дочь и свита из пятнадцати кузенов, племянников, племянниц и иных прихлебателей неопределённого статуса. Мелкопоместные польские дворяне, родичи моей матери, всегда казались мне самыми бессмысленными созданиями на свете, однако в сравнении с провинциальной венгерской знатью они выглядели просто титанами интеллекта.

Они, по крайней мере, могли похвастаться хотя бы поверхностным знакомством с искусством и литературой, умели говорить на нескольких языках, впрочем, ни на одном из них не смогли бы сказать ничего разумного.

Но что касается приёмной семьи Елизаветы, трудно сказать, что произвело на меня большее впечатление — их тупое равнодушие или восточная лень. Кроме князя и Миклоша, депутатов парламента, никто из них никогда не выезжал за пределы Германштадта. Никто не говорил ни на каких языках, кроме венгерского, разве что немного по-румынски, чтобы бранить своих крестьян. Никто не имел ни малейшего понятия о мире за пределами Венгрии. Более того, они, кажется, не имели ни малейшего понятия ни о чём, кроме геральдики и генеалогии, и не обсуждали ничего, кроме длинного, заученного наизусть перечня претензий мадьярского дворянства к Вене, евреям, богатым вельможам и румынам.

Единственный раз граф обратил на меня хоть какое-то внимание — когда жаловался мне на плохом немецком, что Вена предложила ввести в Венгрии ряд чудовищно несправедливых законов. Один из них помешал бы лендлордам применять к своим работникам телесные наказания, "являющиеся причиной ран, не заживающих более восьми дней", другой запретил бы расстреливать (или, как выразился граф, "устранять") подозреваемых в браконьерстве.

Войны для них как будто и не существовало. Миклош и его брат были призывного возраста, но отец добыл им освобождение, используя свою должность местного судьи. Участие семейства в войне до сих пор ограничивалось тем, чтобы производить облавы на местные нежелательные элементы — учителей, профсоюзных лидеров, евреев и прочих — и отвозить их на вербовочный пункт в Кронштадт со связанными руками и ногами.

Этот длинный вечер скрашивали только присутствие Елизаветы и отличная еда. Наконец, Елизавета пожелала мне спокойной ночи, поцеловала и сказала, чтобы я был готов встать завтра пораньше. Потом она вверила меня попечению семейного дворецкого, Йонела, сморщенного желтозубого старого мерзавца, одетого в синий фрак с оловянными пуговицами. Покрой его одеяния, должно быть, вошёл в венскую моду году примерно в 1840-м.

Держа в руке чадящую свечу из бараньего сала, Йонел проводил меня в мою каморку. Изъяснялся этот трансильванский саксонец на средневековом германском диалекте, который я с трудом понимал. Старик проскрипел "der gute Herr Leutnant" и с поклоном удалился, захлопнув за собой тяжёлую дубовую дверь. Я, как мог, умылся, обнаружив дохлую летучую мышь на дне умывального таза, разделся и забрался в пахнущую сыростью постель. Выкурил сигару, потом задул свечу и провалился в сон.

Я устал от двухдневной поездки и последующего за ней многочасового разговора за обеденным столом на языке, на котором я не понимал почти ничего. Поэтому я заснул весьма быстро, хотя матрас кровати, казался набитым обломками кирпичей. Не могу сказать, сколько я проспал; возможно, около часа, но вскоре меня разбудил осторожный скрип двери. Командование подводной лодкой сделало мой сон чутким, поэтому я проснулся через несколько секунд. Я не суеверен, но атмосфера замка казалась далеко не дружественной, и возникло неприятное ощущение, что кто-то или что-то находится со мной в комнате.

Потом в голове промелькнула мысль, что, возможно, приемная семья Елизаветы вздумала отделаться от проблемы с женихом решительными и прямыми средствами… Я вытащил из-под подушки пистолет, затем бросился к ночному столику за спичками. Держа пистолет в правой руке, я протянул назад левую и чиркнул спичкой об стену. Вообразите мое удивление, когда вспыхнувшее пламя осветило коренастую деревенскую девушку лет семнадцати-восемнадцати. Она стояла перед закрытой дверью совершенно голая, неловко прикрываясь руками и уставившись в пол, с лицом, лишенным всякого выражения.

Полагаю, её ни в коей мере нельзя было назвать непривлекательной: с тяжелой грудью и широкими бедрами, с густой порослью лобковых волос под стать плотно заплетенным, темно-каштановым косам. Но было что-то настолько несчастное и по-коровьи отталкивающее в её бледной, уже довольно пухлой плоти, что меня охватила смесь смущения и жалости. Я зажег свечу, выпрыгнул из постели и помчался, чтобы открыть дверь и вывести ее в коридор, пытаясь принести извинения. Она не сопротивлялась, когда я выставил её в коридор. Но потом я увидел снаружи свет: это был старый Йонел, пытавшийся втолкнуть девушку обратно.

— Как? Разве наши деревенские девы не нравятся герру лейтенанту? Посмотрите, какая прекрасная грудь у девахи — еще девственница, и сам бейлиф гарантирует, что у неё нет инфекции. Возможно, прекрасный господин передумает?

— Черт подери тебя и твоих деревенских дев, старый сводник!

— Ага, возможно, у прекрасного господина другие предпочтения? Я слышал, что так часто случается у господ офицеров. Возможно, деревенский юноша более…

— Убирайся, мерзкий старый плут, и забирай своих деревенских дев и юнцов, пока я не свернул твою грязную, старую шею!

Я хорошенько наподдал Йонелу по заднице, толкая вместе с его протеже по коридору. Потом вернулся в кровать, но слишком разозлился и уже не мог заснуть до рассвета.

Я лежал в полудреме и наблюдал сквозь бойницу в стене, как черная трансильванская ночь сменилась на серый рассвет. Раздался лёгкий стук в дверь, потом ещё раз. Я поднялся, чертыхаясь, и подошел к двери почти с уверенностью, что там окажется Йонел с целым табором обнаженных цыганок.

— Какого дьявола?

С другой стороны раздался знакомый мелодичный смех.

— Дьявол — это я, Елизавета.

— Матерь божья, Лизерль, какого черта тебе нужно в такой час?

— Позволь мне войти, мы не можем так разговаривать.

Я надел халат, а потом со всей осторожностью открыл дверь. Передо мной стояла она, улыбающаяся и свежая как утренняя роса, в элегантном зеленый жакете из лодена и плотной твидовой юбке, фетровой шляпе с пером и прогулочных ботинках.