Поль Феваль - Горбун

Начальник полиции и государственный секретарь с грустной улыбкой учтиво поклонились принцу, после чего Машо пояснил:

– Все просто, принц. Закрытые для министров двери спальни его высочества вовсе не означают, что регент не желает принять своего друга, в обществе которого всегда находит утешение и отдохновение.

В дверях появился вернувшийся из спальни Бреон и громко объявил:

– Его королевское высочество примет мсьё де Гонзаго.

Все трое удивились. Но причины удивления были различны. Несколько растерянно, словно прося у двоих пришедших раньше вельмож прощения, Гонзаго развел руками и отправился вслед за Бреаном.

– Королевское высочество опять верен себе, – проворчал Лё Бланк, – сначала друзья, потом дела.

– Как знать, – с умудренной улыбкой заметил Машо, – чем вызвана эта привилегия сегодня! Ведь нельзя не замечать, что авторитету Гонзаго…

– Грозит крушение! – желая упростить задачу своего собеседника, опасавшегося произнести вслух нелицеприятную формулировку, сказал начальник полиции. Конечно, он полагал, что государственный секретарь с ним согласится, но тот предпочел поднять брови, весьма натурально изобразив удивление. – Во всяком случае, – поспешил смягчить свою мысль Машо, – сейчас он, скажем так, не в зените своего положения.

– Право же, друг мой, я не вполне все понимаю, – зацепился за возможность что-нибудь узнать подробнее мсьё Лё Бланк. – Может быть, объясните все напрямик. Я плохо ориентируюсь в недомолвках.

– Вчера, – ответил Машо, – регент и Гонзаго были близкими друзьями, и тем не менее принцу пришлось около часа дожидаться в приемной его высочества.

– Из этого вы заключили…

– Упаси меня, Боже, что-либо заключать. Единственно, бросается в глаза, что за все время регентства «Пылающая палата» занималась делами, связанными с финансовыми махинациями. Карающий меч правосудия соизмерял свои удары с цифровыми выкладками на грифельной доске. И вдруг, на тебе, – в ее пламя бросают человека, далекого от коммерции, какого то шевалье де Лагардера. И это лишь первый шаг, смею заметить, дружище. Погодите, то ли еще будет! На сем позвольте откланяться. Увидимся в три часа. Имею честь!

Пока Гонзаго шел по коридору, соединявшему переднюю со спальней регента, у него на размышления оставалось 2–3 секунды не больше. И ему их хватило. Встреча с господами де Машо и Лё Бланком существенно изменила линию его стратегии. Да, – они ничего определенного ему не сообщили, по их поведению принц понял, что его звезда скоро померкнет. Словом, входя в спальню, принц готовился к худшему.

Герцог, лежа на постели, протянул ему руку. Гонзаго, вместо того, чтобы поднести к губам, как это делали большинство придворных, крепко ее пожал, после чего, не дожидаясь приглашения, опустился на стул у изголовья. Голова регента по прежнему утопала в подушке, его веки были полуприкрыты, но принц видел, что регент внимательно за ним наблюдает.

– Что ж, дорогой мой Филипп, – голосом, исполненным неподдельного участия, произнес его высочество регент. – Видишь, как неожиданно все выясняется, – недаром сказано в Писании: «Нет ничего тайного, что в свой час не станет явным».

При этих словах Гонзаго похолодел, однако невероятным волевым усилием сумел не показать вида и лишь вопросительно расширил глаза.

– Зачем же ты столько лет скрывал правду от меня, своего близкого друга? Ведь все эти годы ты страдал, страдал, как мученик, а я о твоих бедах ни сном, ни духом! Как же так? По меньшей мере, выходит, у тебя нет ко мне доверия?

– Дело не в недостатке доверия, ваше королевское высочество, – пробормотал Гонзаго, желая скрыть предательскую дрожь голоса, отчего его тихая речь, приобретала тембр искренней взволнованности. Он, наконец, понял, что регент его винит не в том, в чем быть разоблаченным он панически страшился, – не в недостатке доверия, а в недостатке моей храбрости.

– Понимаю, – согласился регент. – Нелегко выставлять напоказ старые семейные болячки. К сожалению, не обошлась без них и принцесса. Верно?

– Ваше высочество ведает, – перебил регента Гонзаго, – что есть злотворная сила клеветы.

Регент приподнялся на локтях и посмотрел в лицо своему старому другу. По его испещренному преждевременными морщинками челу пробежала тень.

– Я много раз испытал на собственной шкуре ее отравленные стрелы, – с укором проговорил он. – Наветы чернили мою добропорядочность, мою честь, мою мораль в отношении к близким, – словом все, что для человека дорого. Но я не понимаю, зачем ты сейчас причиняешь мне боль, напоминая о том, о чем другие стараются молчать.

– Ваше высочество, – ответил Гонзаго, виновато склонив голову. – Покорнейше прошу вас простить мою бестактность. Страдающий человек – всегда эгоист. Говоря, я сейчас думал не о вашем высочестве, а, увы, лишь о себе.

– Я прощу тебя, Филипп; прощу при условии, что ты чистосердечно поведаешь мне обо всех твоих несчастьях.

Гонзаго задумчиво покачал головой и ответил так тихо, что регент его с трудом услышал:

– Мы привыкли, я говорю о себе и вас, ваше высочество, вести беседы о любви в легкомысленно игривом тоне. Разумеется, я не вправе сетовать, потому, что виновен не меньше вашего. Однако, есть чувства…

– Ну, будет, будет тебе, Филипп! – перебил регент. – Я знаю, что ты любишь жену, поистине прекрасное благородное создание, и, что греха таить, за бутылкой вина мы с тобой порой посмеивались над этим, – такова уж человеческая натура – над всем глумиться. Мы иногда позволяем себе смеяться даже над Богом…

– И напрасно, ваше высочество, – в свою очередь перебил Гонзаго, – Бог не оставляет наших насмешек безнаказными.

– Ты полагаешь? Ладно, говори, зачем пришел. У тебя есть что-то мне рассказать?

– И немало, ваше высочество. Этой ночью в моем малом особняке, что у Сен-Маглуар, убито два человека.

Филипп Орлеанский рывком принял сидячее положение.

– Ручаюсь, один из них шевалье де Лагардер. Не так ли? – от волнения перейдя на шепот, промолвил он. – Если твоих рук дело, Филипп, то напрасно, ох, как напрасно. Этим убийством ты усиливаешь против себя подозрения.

Желание спать у регента пропало. Нахмурившись, он взирал на Гонзаго. Тот распрямился, вскинув подбородок. Каждая черта его красивого лица выражала неприступную гордость, которую не способны умалить никакие наветы.

– Подозрения? – удивленно взметнув брови, переспросил он и затем, прибавил: – Значит, у вашего высочества имеются против меня подозрения?

После некоторого молчания регент ответил:

– Увы, подозрения есть. Они, правда, ощутимо поблекли оттого, что ты явился сам и смотришь мне открыто в глаза, как честный человек. Впрочем, у тебя есть возможность их полностью рассеять. Говори же, я слушаю.