Поль Феваль - Горбун

– Может быть, ваше высочество соблаговолит уточнить, в чем именно меня подозревают?

– Подозрений, в общем, немало, – есть касающиеся прошлого, есть и новые.

– В таком случае прошу по порядку. Если не возражаете, начнем с прошлого.

– Вдова Невера была богата, ты в то время был беден. Невер был, нашим братом…

– По вашему, я не должен был жениться на его вдове? – перебил Гонзаго.

Регент задумчиво опустил подбородок на торчавшие под одеялом колени и ничего не ответил.

– Ваше высочество, – произнес Гонзаго, потупив взор, – сегодня я уже упоминал о том, что, беседуя о возвышенных чувствах, мы часто брали недопустимо легкомысленный тон. Памятуя об этом, я сейчас затрудняюсь говорить с вами о сердечных делах.

– Однако, придется. Итак, говори. Говори, – я слушаю.

– Хорошо. В таком случае прежде всего, если в моей жизни и было что то, достойное истинного уважения, то это как раз мой брак со вдовой Невера. Наш незабвенный Невер умер на моих руках. Вам уже это известно из моих слов. Вы также знаете, что в те далекие дни я частенько бывал в замке Келюсов, стараясь образумить старого маркиза, который люто ненавидел нашего бедного Филиппа, похитившего его дочь. Пылающая палата, о которой я еще скажу, уже выслушала меня сегодня утром как свидетеля.

– Вот как? И какое же постановление вынесла Пылающая палата? Значит, Лагардера ты не убил?

– Если его высочество позволит мне продолжать…

– Конечно, конечно, продолжай. Но говори лишь правду. Все, как есть. Ничего, кроме истины, меня не интересует.

Гонзаго холодно поклонился.

– Принимая в расчет, – сказал он, – что отныне я должен говорить с вашим высочеством не как с другом, а как с беспристрастным суровым судьей, довожу до вашего сведения, что прошлой ночью в моем доме Лагардера не убивали. Совсем напротив, именно он, Лагардер, лишил жизни двоих: финансиста Альбрета и младшего Жирона.

– Вот как? – воскликнул регент. – Послушай, но как же этот Лагардер попал в твой дом?

– Боюсь, что на этот вопрос вам точнее ответит моя супруга, госпожа принцесса.

– Но, но, – ты все-таки знай меру, – не забывай, что она у нас слывет святой.

– Я не верю, в новоявленных святых женского пола, которых угодно почитать вашему высочеству, особенно в тех из них, кто ненавидит своего законного мужа.

Можно было засчитать очко в пользу Гонзаго, ибо регент в ответ на последнюю фразу не рассердился, а рассмеялся.

– Ну ладно, ладно тебе. Не хорохорься, Филипп, – сказал герцог Орлеанский. – Возможно, я сейчас немного перегибаю палку, но ты должен понять и меня. То, что происходит с тобой, это скандал, притом скандал значительный. Ты знатный синьор. Когда скандалы происходят на столь большой высоте, то они потрясают всю державу, и даже колеблют трон. Однако, продолжим. Ты заявил, что твой брак с Авророй де Келюс был благодеянием. Докажи.

– А разве не благое деяние, – прекрасно разыгрывая глубокую убежденность, произнес Гонзаго, – исполнить последнюю волю умирающего?

С открытым ртом регент взирал на Гонзаго. Повисла долгая пауза.

– Ты, конечно, не осмелился бы солгать в таком деле, – пробормотал, наконец Филипп Орлеанский. – Солгать мне. Я тебе верю.

– Ваше высочество, – опять заговорил Гонзаго. – К сожалению, вы обходитесь со мной так, что данная наша встреча будет последней. Люди из моей фамилии не приучены к тому, чтобы с ними разговаривали, таким образом, даже если это делают принцы крови. А потому, как только мне удастся опровергнуть выдвинутые против меня обвинения, я буду вынужден навсегда расстаться с другом моей юности, в трудную годину решившим от меня отчураться.

– Филипп, – взволнованно прошептал регент, – докажите свою невиновность, и вы тогда увидите, люблю я вас или нет.

– Итак, значит я обвиняемый? – уточнил Гонзаго, и, поскольку герцог Орлеанский молча, то со спокойным достоинством, которое в нужный момент умел великолепно изображать, продолжал. – В таком случае, ваше королевское высочество, задавайте вопросы. Я буду отвечать.

Собравшись с мыслями регент сказал:

– Вы присутствовали при кровавой драме в траншеях у замка Келюсов?

– Да, монсиньор, присутствовал, – ответил Гонзаго, – и, рискуя жизнью, с оружием в руках защищал вашего и моего друга. Это был мой долг.

– Так, так, долг. И на ваших руках он испустил свой последний вздох?

– Я также слышал его последние слова.

– О чем же он говорил в последнюю минуту? Я желаю знать.

– Я и не пытаюсь этого скрывать от вас, ваше высочество. Наш несчастный друг мне сказал, (я повторю слово в слово): «Женись на моей жене и стань отцом моей дочери».

Голос Гонзаго не дрожал, когда он произносил эту кощунственную ложь. Регент был погружен в глубокую задумчивость. На его лице была заметна усталость, но не осталось даже намека на опьянение.

– Исполнить последнюю волю умирающего, – святая обязанность каждого честного христианина, – сказал регент. – Но почему вы двадцать лет умалчивали о своем благородном поступке?

– Потому, что люблю жену, – без колебаний ответил принц. – Я уже об этом говорил вашему высочеству.

– Почему же любовь лишила вас языка?

Гонзаго опустил взгляд и покраснел.

– Потому, что мне пришлось бы обвинить отца моей любимой, – пробормотал он.

– Ах, вот значит как? Выходит, все-таки, что убийцей был маркиз де Келюс?

Гонзаго склонил голову и тяжело вздохнул. Филипп Орлеанский не спускал с него глаз.

– Если убийца старый маркиз, то в чем же вы обвиняете Лагардера?

– В том, в чем у нас в Италии обвиняют виртуоза холодного оружия, который за деньги продает свое искусство, если заказчик потребует кого-то убить.

– Значит, маркиз де Келюс подкупил Лагардера, взяв его на службу как наемного убийцу?

– Именно так ваше высочество. Но его роль вассала длилась не больше одного дня. Совершив убийство, Лагардер начал действовать самостоятельно, – и это продолжается уже восемнадцать лет. По своей инициативе он выкрал ребенка и документы о его рождении.

– Так ли вы говорили, на сей предмет вчера на фамильном совете? – прервал его регент.

– Ваше высочество, – печально улыбнувшись, отвечал Гонзаго, – я благодарю небеса за то, что вам было угодно учинить мне этот допрос. Я полагал себя выше всего этого, но, как сейчас стало ясно, заблуждался. Ибо нельзя одолеть врага, пока тот не объявится. Опровергнуть можно лишь открыто выдвинутое обвинение. Вы меня понудили зажечь огонь истины, дабы осветить потемки лжи. Без ваших усилий я этого никогда бы не сделал, ибо берег доброе имя отца моей любимой. Но на вопросы вашего высочества я не имею права не отвечать (стало быть, моя совесть чиста), – и сейчас я открою перед вами лучшую сторону моей жизни, исполненную благородства, христианского смирения и преданности. В течение двадцати лет, ваше высочество, я терпеливо и самоотреченно воздавал добром за зло, работал дни и ночи напролет, порой подвергая опасности свою жизнь, и в результате титанических усилий сколотил грандиозное состояние, я подавлял в себе честолюбие, лишал себя радостей беспечной юности, я словно отдавал частичку моей крови…