Поль Феваль - Горбун

– Ах, ваше высочество! – со стоном вырвалось у принцессы. – Если бы вы прочитали мое письмо…

Регент подвел принцессу к ее креслу.

– Все, о чем вы попросите, – скороговоркой прошептал он, – я исполню. – И снова повысив голос: – Прошу вас, господа, рассаживайтесь по местам, – пора начинать!

Филипп Орлеанский возвратился на председательское кресло. Президент де Ламуаньон шепнул ему несколько слов.

– Конечно, конечно, – ответил ему в голос регент. – Будем строго придерживаться формы и буквы закона, и, даст Бог, в конце нынешнего заседания у нас появится возможность приветствовать истинную наследницу де Невера.

Произнеся это, его высочество устроился на троне и надел свою форменную шляпу с золотой кокардой в виде короны.

– Господа, поскольку на прошлом совете председательствовал мсьё де Ламуаньон, то я во избежание недоразумений поручаю ему вести процедурную часть и на нынешнем заседании, – объявил он.

Президент де Ламуаньон поблагодарил его королевское высочество, после чего первому представил слово мсьё де Гонзаго.

В зале наступила тишина; и вдруг внимание аудитории привлекло одно удивительное совпадение, – едва Гонзаго раскрыл рот, чтобы говорить, ветер, дувший в этот час с юга, донес первый удар погребального звона колокола Сен-Шапель. Его мерный унылый тон, казалось, раздается где-то совсем близко, – будто в вестибюле дворца, где собрался совет. При его звуке на улицах начал собираться народ, и вскоре к заунывно бубнящему колокольному пульсу прибавились крики возбужденной толпы. Из ее гущи неслись радостные возгласы. Толпе, как известно, всегда нравились подобные мероприятия. Немного переждав, Гонзаго начал говорить:

– Ваше высочество! Господа! Я всегда был перед вами на виду. Против человека, несклонного вести свою жизнь в секрете, легко строить козни. Увы, я слишком долго этого не замечал, так как по своей природе начисто лишен коварства, не способен хитрить, интриговать и, естественно, забываю о том, что на это способны другие. Недавно вы видели, с каким рвением я стремился отстаивать истину. Сегодня мой пыл несколько охладел. Честно говоря, я попросту устал от обвинений в мой адрес, накапливающихся где-то в тени, устал от постоянных слепых необоснованных подозрений, всей этой низкой клеветнической возни.

На прошлом заседании я представил совету ту, которая, по моему глубокому убеждению является, (о чем с прежней уверенностью повторяю сейчас и готов повторять впредь), действительной наследницей де Неверов. К сожалению, ныне я ее здесь не вижу. Полагаю, однако, в том нет большой беды. Его королевскому высочеству известно, что с сегодняшнего утра я сложил с себя обязанности ее опекуна, – а потому, явится она на совет, или нет, для меня большого значения не имеет. Моей единственной заботой теперь остается показать общественности, подтвердив мои заявления неопровержимыми доказательствами, что правда на моей стороне. Мои доказательства – здесь.

Он взял со стола конверт с тремя печатями и, обведя его по кругу перед собравшимися, опять положил на место.

– В этом конверте, – продолжал он, – имеется документ с собственноручной подписью госпожи принцессы – листок, вырванный из регистрационной книги приходской церкви де Келюсов. Он хранится здесь за тремя печатями. По первому требованию высокого трибунала я готов пакет вскрыть. Однако полагаю, сделать это нужно лишь после того, когда госпожа принцесса представит собранию свои доказательства.

Произнеся эту короткую речь, Гонзаго спокойно с чувством исполненного долга опустился в кресло. Присутствовавшие принялись шепотом переговариваться. Сегодня рядом с Гонзаго не было его пламенных сторонников. Да и какая в том была нужда? Принц ни о чем не просил, ничего не требовал, кроме того, чтобы общество сняло с него несправедливые подозрения, и ради этого он приготовил документальные свидетельства своей правоты.

– Хорошо, – сказал регент. – Теперь послушаем, что скажет госпожа принцесса. Прошу вас, сударыня, говорите!

– Если госпоже будет угодно доверить свои аргументы мне, – предложил кардинал де Бисси, – то я с готовностью…

Аврора де Келюс встала.

– Ваше высочество, – произнесла она. – Прошлой ночью мне была возвращена дочь. Посмотрите на меня. Видите на моих глазах слезы радости, которой я не испытывала почти двадцать лет? Сердце матери не лжет! Какие еще вам нужны доказательства?

– Однако, доказательства, о которых вы, сударыня, говорите, – начал президент Ламуаньон, – не могут…

– Нет, могут, сударь, – поспешила возразить принцесса. – Они могут быть приняты трибуналом в расчет, равно, как и те новые доказательства, которые я представлю высокому собранию немедленно после того, как его королевское высочество соблаговолит исполнить просьбу вдовы де Невера, ту, о которой она смиренно просила в своем письме.

– Но вдова де Невера, – ответил регент, – до настоящего момента не обращалась ко мне с какой либо просьбой.

Принцесса снова посмотрела на Гонзаго, и в ее взгляде было заметно, как недавно возникшее подозрение сменилось уверенностью.

– Да, – произнесла она. – Однако, великое дело дружба! Не так ли, господа? В течение двух дней все, кому только не лень, мне твердят: «Ни в чем не вините мужа! Ни в чем не вините мужа!», – из чего смело можно заключить, что дружба со столь могущественным человеком, как его королевское высочество регент, сделали принца неуязвимым.

Заметив, как Филипп Орлеанский поморщился, словно от зубной боли, Аврора де Келюс поспешила пояснить:

– Сейчас я никого и ни в чем не упрекаю, – а просто довожу до сведения вашего королевского высочества, что сегодня с утра отправила на ваше имя письмо и, что, судя по вашей неосведомленности, чья-то рука, (чья именно, утверждать не берусь,) – это письмо перехватила.

На лице Гонзаго появилась грустная исполненная самоиронии улыбка. Дескать, «что поделаешь, – последние дни мне приходится выслушивать и не такое!»

– И о чем же вы у нас просите, сударыня? – осведомился регент.

– Я просила вас, ваше высочество, выступить в защиту вашей другой дружбы! Повторяю, – я никого не обвиняю, а лишь смиренно прошу. Я вам написала, что по моему теперешнему убеждению одного лишь публичного покаяния убийцы перед могилой де Невера недостаточно.

По лицу Гонзаго пробежала судорога. Она возникла настолько неожиданно, что он не успел ее скрыть, и многие это заметили.

– Я объясняла вашему королевскому высочеству, – продолжала принцесса, – что в данном случае, было бы желательно заставить преступника принести еще одно публичное покаяние, более глубокое и достаточное; я умоляла вас распорядиться, чтобы убийцу привели сюда в этот дом, и чтобы, стоя на коленях в присутствии всего фамильного совета и вашего королевского высочества, он выслушал свой смертельный приговор.