Олег Гончаров - Полонянин

Ехал я тропой запорошенной. Не один год минул, а дорога накрепко в память врезалась. Снегом тропинка завалена. Временами конь по пузо в сугробах стрянет.

Знать, давно здесь никто ни ходил, ни ездил. Оно и понятно. Зачем по зиме из тепла в лес студеный выбираться? Да и куда Микуле отправляться? На охоту только, так огнищанин он, а не охотник. И Берисаве в зимнем бору делать нечего. Травы под снегом спят. Для излечения недужных запасов и так хватает.

Раньше-то они в Коростень часто наведывались. То на торжище, то на Святище Берисава приезжала Дубу священному поклониться. Только нет больше Дуба. Перун его стрелой своей пожег. И торжища нет, как нет и самого Коростеня. Ольга велела столицу Древлянской земли в Овруч, городок захудалый, перенести. Подале от Киева. Там и посадник теперь сидит. Туда и ругу свозят. А эта тропа стала без надобности. Да вот теперь пригодилась. Я к любимой своей по ней еду.

И чувствую я, что чем ближе подворье Микулино, тем сильнее во мне кровь бурлит и по телу жар разливается. И о милой моей в голове мысли разные. И хорошие, и не очень…

Любава…

Хочется мне верить, что дома она. Ждет. Или не ждет уже? Об этом и думать не стоит.

Еще один поворот лесной тропы…

Вот и знак приметный — березка кривенькая. Сколько раз я мимо нее проезжал, когда, от отца и людей таясь, к жене своей из Коростеня пробирался.

От этой кривой березы совсем близко. Вдоль скованного морозцем ручейка, мимо замерзшего, заснеженного малинника, на пригорочек лесной подняться только…

И оборвалось сердце…

Защемило от навалившейся тоски…

И душа заныла, застонала от нежданного. Вырвалась внезапная боль наружу волчьим воем…

— Как же так? — прошептал я растерянно.

Повод натянул. Спешился. Проваливаясь по колено в снег, к подворью кинулся. А подворья и нет.

Нет его!

Только колья разрушенного частокола, только черные головешки из белых сугробов, только засыпанные снегом следы давнего пожарища. Вот и все, что от подворья осталось.

— Как же так?! — закричал я, а притихший лес мне эхом ответил:

— …так… так… — и только птица испуганно с ветки порхнула, да с еловой лапы упал снежный ком.

И пусто стало. На душе пусто.

Бродил я по горелому месту, по головням, что из снега торчали, подворье угадывал. Здесь вот баня стояла, в которой меня Берисава с Любавой из Нави вытаскивали. Здесь сенцы были, в которых я варяга угрюмого лопатой добивал. Здесь конура собачья… и ее злой огонь не пожалел…

Стрянут ноги в снегу, там, где раньше дом Микулин стоял. Странно от этого. Страшно. И только мысли в голове: «Что же с любимой моей? Что с Микулой и Берисавой сталось? Живы ли они? Где искать их теперь?»

А Буланый мой вслед за мною ходит. Видно, тоже ему не по себе на этом горелье, потому жмется ко мне. В плечо мордой своей тыкает и губами мягкими перебирает, словно сказать что-то хочет.

— Ну, чего ты, коник? — Як его морде щекой прижался, по храпу ладонью погладил.

А он вздохнул тяжело, с ноги на ногу переступил, словно понял, что у меня сейчас на душе творится.

И полыхнуло вдруг в памяти: варяжский конь в судорогах смертных бьется, медведица его на куски рвет, а я спиной к дереву жмусь и все жду, когда она за меня примется? Жуть меня тогда обуяла. Вот и теперь жутко.

Только воспоминание это меня в чувство привело. Надежда в сердце теплым огоньком зарделась. И захотелось поверить в то, что еще не все потеряно.

— Схорон, — сказал я твердо и в седло вскочил.

Хорошо с коня была видна высокая сосна на далеком холме. Там землянка вырыта. Туда я за Берисавой спешил, когда Любава в беспамятство впала. По дороге на медведицу наткнулся. Едва живым от нее ушел.

Значит, и теперь мне туда надо. Там они могут быть. В схороне. Так чего же я мешкаю?

— Давай, Буланый, потихонечку, — тронул я поводья и понял, что рад с пепелища уйти.

Вечерело, когда я до землянки добрался. Чую — дымком из вытяжки несет. Снег вокруг схорона притоптан, к поленнице топор приставлен, видно, недавно дрова кололи. Порты Микулины на загороде висят, ледком схватились. Значит, есть тут живые люди.

Отлегло от сердца, радостно стало. Я спешился, коня к загородке привязал. Дух перевел и к двери подошел.

— Эй, хозяева! — позвал, а у самого дыхание сперло. Сейчас вот…

Сейчас…

Тишина в ответ. Словно нет внутри никого. Может, отлучились куда? Я дверцу толкнул, теплом меня из землянки обдало. Голову в низкий дверной проем сунул. Заглянул внутрь — темно, только в очаге огонь неярко горит.

Я уж представлять начал, как хозяев в землянке дожидаться стану. Как они мне обрадуются… как Берисава вкусным накормит, а Микула бражки с морозцу предложит… как с Любавой…

Не успел домечтать. Заметил только, как мелькнуло что-то да мне прямо в лоб ка-а-ак даст! Назад, в снег, меня отбросило. На спину опрокинуло. Показалось, что искры из глаз посыпались. Поплыло все вокруг, а небо с землей местами поменялись. А тут еще сверху на меня навалилась тяжесть непомерная. Придавила, воздух из меня выбила. Я вздохнуть силюсь, а понимаю, что не могу — на грудь мне будто гору обрушили.

Не ожидал я такого приема.

— Отпусти… отпусти… — хриплю. — Свой я…

— Молчи, упырь, — слышу голос знакомый. — Удавлю…

— Микула… Микула… отпусти, Микула… — повторяю я, а сам чую, что задыхаться начал.

Только ослабла хватка. Знать, огнищанин имя свое расслышал. Отпустил он, слез с груди моей, рядом на снег сел и уставился удивленно.

Я на спине лежу, сказать ему что-нибудь хочу, а не получается — воздуха не хватает. А он вылупился на меня и говорит:

— Ты откуда имя мое знаешь? — а у самого в глазах недоверие с изумлением вперемежку.

Вижу, что сомнения в нем буянят. И знаком я ему вроде, а в то же время вспомнить никак не может, где меня видел.

— Добрыня, — наконец-то голос ко мне вернулся. — Добрый.

— Что, правда, что ли? — Вижу, что хочет он поверить мне, а не может никак.

— Что ж ты зятя своего не признал? — послышался от землянки голос Берисавы. — Чуть до смерти в землю не закатал, медведь необъезженный!

— Ты чего здесь делаешь? — растерянно спросил меня Микула.

Глупее вопроса я и представить не мог, потому в тон ему ответил:

— Да вот, по грибы в лес пошел и на тебя наткнулся.

— Добрыня! — закричал он, кинулся ко мне, обнял. Значит, узнал все-таки.

— Снова душить меня вздумал? — улыбнулся я.

— Ты уж прости меня, Добрыня, — сказал он. — Не признал. Ведь мы с тобой уж сколько лет не виделись? Пять? Шесть?

— Семь уж летом будет. Не в обиде я на тебя. С кем не бывает.

— Вы чего это тут в снегу кутыряетесь? — Ведьма появилась на пороге. — В землянку идите, а то, не приведи Даждьбоже, застудитесь.