Олег Гончаров - Полонянин

— Да я уже в землянку вашу заглянул, — нащупал я на лбу здоровенную шишку. — Чем это ты меня? — спросил у огнищанина.

— Ладошкой, — смутился Микула и на руку свою посмотрел.

— Хорошо, что кулаком бить не стал, — приложил я снежок к ушибу.

— Кулаком убил бы, — сказала Берисава. — Эх, — вздохнула она. — Его бы силе, да ума поболе.

— Да будет тебе, мать, — помог мне Микула на ноги подняться.

— Что будет-то? — Старуха зыркнула на мужа и вышла ко мне навстречу. — Ну, иди сюда. Я тебя поцелую.

— Здраве буде, Берисава, — нагнулся я над ней и подставил губы.

Ведьма прижалась ко мне сухими губами, за шею обняла.

— И тебе здоровья, Добрынюшка. Потом шишмень на лбу моем потрогала.

— В один миг этот хрыч тебя рогатым сделал. У-ух! — погрозила она своим маленьким кулачком мужу.

— Ласки прошу, Добрыня. Я ж не думал, что ты можешь наведаться, — все извинялся он. — Ты же в Киеве был… а тут кто-то в дверь вламывается, да нагло так… притаился я, да и вдарил… не знал же, что это ты…

— Будет тебе, Микула, — улыбнулся я огнищанину.

— Ну, пошли, что ли, в жилище наше. — Ведьма меня под ручку в землянку повела.

Постарели тесть с тещей за это время. Совсем ведьма высохла, одни глазищи торчат. А Микула хоть в силе еще, только взгляд у него другой стал. Тусклый какой-то. На висках седина изморозью, а борода совсем белая.

— А Любава-то где? — спросил я их, как только огнищанин дверь за собой притворил.

И вдруг посуровел взгляд у Микулы. Глаза он отвел. И понял я, что случилось что-то нехорошее.

— Что?! — спросил я у Берисавы.

— Ты присядь, — засуетилась она, стала меня на лавку усаживать. — К очагу поближе. А я сейчас похлебки тебе горяченькой… небось, с дороги-то озяб? — Котел она на огонь поставила.

— Что с женой? — не смог я тревоги скрыть.

Покачал огнищанин головой и сказал тихо:

— Нету здесь Любавы. Больше года минуло, как нет ее… — и замолчал да носом засопел.

Отвернулся он. Смутился. Кулаком глаза вытирать начал.

— Вот ведь подлые, — сказал, извиняясь, — думал, что все вытекли. Остались еще, оказывается.

Я понял, что умру сейчас. Сердце, которое все это время бешено колотилось в груди, вдруг остановилось. Душно стало в землянке, словно из нее в единый миг весь воздух вышел. Поплыло все перед глазами. Осознал я, что упаду сейчас… и жизнь моя кончится. В руку левую прострелило. Ломотой жуткой пальцы скрючило…

— Да ты погоди парня стращать, — сквозь невыносимую боль услышал я голос Берисавы. — На тебя глядючи, незнамо что подумать можно. Жива же дочка наша?.. Жива. Так чего же ты зазря глаза себе до мозоли натираешь?

Отпускать меня предчувствие страшное стало, словно я волшебное слово услышал. Жива Любавушка моя, а значит, и я помирать еще погожу. И отхлынула, отступила боль. Чуть легче стало, будто из сердца занозу вынули.

— Что с ней? — смог спросить.

Помялся огнищанин, закашлялся, бороду свою пятерней огладил и сказал на меня не глядя:

— Под вечер они нагрянули. Мы как раз ужинать сели, а тут и они. И как только вышли на подворье наше, ума не приложу?

— Кто они?

— А я почем знаю? — вздохнул он. — По виду не нашенские. Не менее сотни их было, а может, и поболе даже. Первой Пургу стрелами истыкали. Ты Пургу-то помнишь?

— Да, — кивнул я, — хорошая собака была.

— Она на них в лай, а они ее стрелами, — вздохнул тяжело Микула. — Потом и на нас накинулись. Я троих положил. Любава одного взваром ошпарила, Берисава еще одного рогачом приласкала. Но уж больно много их на нас навалилось. Меня обухом огрели, я в Навь и ушел. Очнулся, а вокруг пылает все. Подожгли они подворье. Я едва в дыму не задохнулся. Из дома горящего выбрался, на жену наткнулся. Копьем ее… а Любавы и вовсе нету…

— Погоди, — махнула на него черпаком ведьма. — Ты-то в беспамятстве был, так что многое не видел. Меня они с Любавой на двор выволокли, так что я кое-что приметить успела. — Берисава миску с загнетки взяла, похлебки в нее налила, на стол поставила.

Поразился я спокойствию ведьминому. Словно не про страшное она рассказывала, а про вещь обыденную.

— Ловцы это были, — сказала она. — Вот поешь. Изголодался небось?

Взглянул я на нее удивленно. Как же при этом есть-то можно? Ложка и та в рот не полезет.

— Ты на меня так не смотри, — сказала Берисава. — Я свое уже отнедужила. И тебе в кручину впадать не советую. Тут ум трезвый нужен, а слезами да ахами-вздохами пущай, вон, Микула мается. Ложку бери. Ешь да нахваливай. А я вот что тебе скажу: ловцы это были. Повязали они Любаву и с собой утащили. Я-то на главного ихнего порчь успела накликать. Это уж потом они меня копьем… когда я от насильников отбиваться стала. Тьфу. — Она ладошкой по столешне стукнула. — Им молодые нужны были. Чтоб здоровые да к работе годные, а меня, старуху, они на потеху хотели, да хотелки у них не про меня точены… хотя предводитель их очень даже ничего был… — улыбнулась она вдруг да на Микулу взглянула.

А у того желваки на скулах заходили.

— Повадились в последнее время лихие люди за человеками охотиться, — зло сказал он. — Говорят, многих в полон увели. Вот и до нас добрались.

— Граница по Славуте не прикрыта была, — я приходить в себя начал. — Войско на полдень ходило. Там Святослав со Свенельдом печенегов били.

— Эх, — в сердцах махнул рукой Микула. — Чужие земли под себя гребут, никак не нажрутся, а свои защитить не могут. Оттого и гуляет по Древлянской земле нечисть разная. При отце твоем разве же так было?

— Не так, — кивнул я. — Только чего об этом вспоминать? Сейчас о другом думать надобно: где Любаву искать? Как ее из полона вызволять? Как же так все случилось-то? — взглянул я на Берисаву.

— Я, было, тогда вслед за дочерью кинулся, — пододвинул мне огнищанин миску поближе, — только жена у меня на руках. Как же бросить-то? Две седмицы целых она помирала. Жаром ее жгло. Болями мучило. Натерпелась она, не приведи такого Даждьбоже никому…

— Ну, так ведь выдюжила я. На ноги поднялась, — сказала Берисава. — А как подниматься стала, так первым делом на дочку поворожила. Потому и знаю, что жива она и здорова. Далеко, правда. На Pa-реке в полоне мается. За просто так туда не доберешься. Сильно мы тебя ждали. Знали, что со дня на день придешь. Только мой-то тебя неласково встретил, — пихнула она мужа в плечо. — Ведь чуть не пришиб зятя.

— Вот так она меня, Добрыня, всю жизнь шпыняет, — пожаловался Микула. — Ушел бы давно куда глаза глядят. А не могу. Присушила ведьма.

— Да кто тебя держит? — Берисава присела на краешек скамьи. — Я бы себе сразу кого попригожей нашла. Вон, хоть того же разбойника. Он хоть и невелик, а справненький. И одежа на нем добротная. Дорогая. Даже шишак и тот лисьим мехом обшит. Не чета тебе, лапотнику, — в сапогах ходит…