Юрий Клименченко - Неуютное море

Болтянский привстал:

— Ах, Геннадий Яковлевич. Узнаю вас. Сказывается ваше воспитание. Как же! Вы воспитаны на бананах, ананасах, бифштексах, салатах-оливье. Боцман, — повернулся механик к Феде Шестакову, — нельзя ли послать кого-нибудь в «Асторию», чтобы Шмелеву принесли что-нибудь повкуснее?

— Вот сейчас поем котлет с кашей и схожу, — невозмутимо отозвался Федя. — Сам схожу.

Шмель демонстративно отодвинул тарелку:

— Давитесь, если нравится. А я вот считаю, что за триста рублей в месяц, которые мы платим, каши можно избежать. Знаем, не первый раз на судах.

За столом зашумели:

— Брось ты, Генька! Чего лучше на десятку сделаешь? Хорошо и вкусно. Не хочешь — не ешь. Твое дело.

— Да уж воздержусь. Посмотрим, что в рейсе запоете.

— Несправедливые замечания, Шмелев, — нахмурившись проговорил Карданов. — Обед хорош.

— Не защищайте, товарищ капитан. Кое-что и я в этом понимаю. Десять рублей в день — это сумма.

Шмелев вышел из-за стола. Стакан компота остался нетронутым. Настроение было испорчено. Когда все поели и разошлись, Карданов зашел в камбуз. В углу, положив руки на засыпанный мукой стол, плакала Тоня. Карданов наклонился, стараясь заглянуть Тоне в лицо:

— Антонина Васильевна! Ну что вы, право. Не надо расстраиваться. Всё очень хорошо. Посмотрите, ничего, ни крошки не осталось. Всё съели. Очень вкусно.

Тоня продолжала всхлипывать. Наконец она оторвала ладони от заплаканных глаз:

— Ка-ак он смеет? Вон даже в поварской книге есть. Специальное блюдо. Котлеты пожарские с гречневой кашей. Вот! — Она показала на открытую книгу, лежавшую на столе.

— Вот что, Антонина Васильевна, — сердито сказал Андрей Андреевич, — не надо плакать. На всяком судне найдется один или два недовольных человека. Даже если вы будете кормить их жареными курами. Таким крикунам не поддавайтесь. Мы вас в обиду не дадим. Делайте свое дело честно, старайтесь, и всё будет хорошо. Поняли?

— Поняла. Да ведь обидно, Андрей Андреевич.

Карданов улыбнулся:

— Ничего. Всё будет хорошо.

Оставалось еще полчаса до начала работы. Матросы и мотористы вышли на палубу, поснимали рубашки, развалились на нагретых солнцем люковых крышках. Всех охватила ленивая дремота, как это бывает в жаркие дни после сытного обеда. Разговоры не клеились. Приятно было лежать молча с закрытыми глазами, ощущая теплое прикосновение солнечных лучей. Только Шмелев, устроившись на брезенте спасательной шлюпки как в гамаке, что-то громко рассказывал влюбленно глядевшему на него Тюкину.

— Ну давай дальше, Геня, давай! — умоляюще и нетерпеливо просил Тюкин затягивающегося папиросным дымом Шмеля.

— Так вот… Чудоха, конечно, мировая. Шик, блеск, имеер-элегант! На Петроградской в буфете работала. Влюблена как кошка. Звала меня Чарликом, понимаешь? Чарлик, Чарлик… Ну а я к ней в буфет ежедневно. Бенц! — сто пятьдесят. Бенц! — еще сто пятьдесят. Порядок.

— Каждый день, и бесплатно? — блестя глазами спросил Тюкин. — И с закуской?

— А то за деньги, дура. Эх ты, закуска! Любовь, дорогой граф, любовь. Так жили мы с ней месяца три. Один раз прихожу вечером в буфет, а за стойкой другая, незнакомая. Спрашиваю. Отвечает: «Лиля здесь больше не работает». А сама глазами так и вертит, так и вертит. Ну ясно. Упрятали мою Лилю. За растрату.

— Вот жалость-то! И на сколько же ты у нее за три месяца напил и наел, а? На много, поди?

Шмель с сожалением посмотрел на матроса:

— Тюкин ты, Тюкин. Мелочная душа. На сколько наел? — передразнил Шмелев. — Тебе водки жалко, а не человека. А впрочем, может быть и прав. Жилось мне с Лилькой хорошо.

— Я и говорю, что хорошо, — заторопился Тюкин. — Такую бабу не сразу и найдешь.

— Да уж! А тебе и подавно. Я ведь тогда джентльменом выглядел. Голубые штанцы двадцать три сантиметра, оранжевые корочки на каучуке… Да что там говорить…

Загудел заводской гудок. Обеденный перерыв кончился.

— Пойдем, что ли? — нехотя поднялся на ноги Тюкин.

Шмель не пошевельнулся. Ему очень не хотелось работать. Подошел сварщик в сдвинутой на голову маске, с электродами в руках:

— Ребята, пойдемте, покажете мне, какие там еще дополнительные крепления в трюме приваривать.

Шмель лениво отмахнулся:

— Иди к боцману. Он покажет. Ты вари как нравится. Чтобы крепко было, а на остальное наплевать…

На трапе показалась голова Феди Шестакова. Шмель быстро соскользнул со шлюпки.

— Ну давай, давай, Тюкин, вечно тебя ждать приходится, — проворчал он и, повернувшись к сварщику, бросил: — Пойдем, работяга. Покажу…

Стало прохладнее. Боцман взглянул на ручные часы. Шестнадцать. Надо кончать работу и идти на занятия. Он собрал инструменты — свайки, мушкеля, зубила, — сложил их в ведро:

— Кончай работу! Все на занятия в рулевую рубку.

Шмелев бросил в Федино ведро ручник:

— Какие там еще занятия? Шабашить надо. Конец рабочего дня. Выдумали тоже!

— Правильно! Шабашить. Никаких занятий. Пусть в рабочее время… — поддержал Шмелева Тюкин.

— И мне тоже на занятия? — спросил Пиварь.

— Всем. Да поскорее. Неудобно капитана заставлять ждать.

Генька презрительно посмотрел на Федю Шестакова:

— Тоже мне начальник нашелся! Дракона из себя разыгрывает. Молод еще. Мой бушлат уже висел на гвозде, когда…

Боцман покраснел. В его светлых глазах загорелись злые огоньки, но он сдержался и рассудительно сказал:

— Слушай, Шмелев. Ты ведь не первый день на судне. Порядки должен знать. Распоряжение капитана. Ясно?

— Иди ты к лешему! Не пойду я.

Боцман усмехнулся:

— Придется тебя, браток, тогда за ручку привести.

Он подошел к Геньке, взял его за руку, сжал. Шмель вскрикнул от боли:

— Пусти, черт!

— Идем, идем, Шмелев. Раз сам не можешь…

Генька попытался вырвать руку, но хватка боцмана была мертвой.

— Хватит. Отпусти. Побаловался!

Федя отпустил Генькину руку. Пальцы на ней побелели.

— Ты понимаешь, Шмелев, — спокойно объяснил боцман, — я правой девяносто два кило выжимаю. На соревнованиях показал. Ну, быстрее в рубку.

Матросы дружно двинулись на мостик.

Карданов провел занятия с командой и отправился искать Бархатова. Ему хотелось поговорить с ним. Старпом брился, когда капитан вошел к нему в каюту.

— Одну минутку, я сейчас закончу. Присаживайтесь, — пригласил Бархатов.

— Не торопитесь. Я подожду. — Карданов опустился в тесное кресло.

Его внимание привлекла приколотая над столом фотография. Молодая, завитая «барашком» женщина, склонила голову на плечо к Бархатову. Такие фотографии частенько можно видеть в витринах третьеразрядных фотоателье.

Пока Бархатов, надувая щёки, скреб лицо безопасной бритвой, капитан разглядывал фотографию. Когда старпом повернулся, Карданов спросил: