Виктор Белько - Морская служба как форма мужской жизни

После нашего позорного изгнания меня сослали в кормовой отсек. Там, за пультом и вокруг него сидело несколько человек: офицер, мичманы, матросы. Все в одинаковых комбинезонах «РБ», все одинаково изнывали от любопытства. Я оказался в центре внимания и сразу же почувствовал в них благодарных слушателей. Во мне враз проснулся дар художественного слова!

Я не стал заставлять себя долго упрашивать, и, в ответ на вопрос: – «Ну, как там?», сразу же охотно рассказал, как оно – там! Для убедительности иллюстрируя жестами рук…

Воспоминания и переживания были очень свежи, впечатлений – хватало! Эх, я и рассказал – какой он теперь, этот Леня, какие у него (пардон за натурализм) кишки, как там здорово пахло, и какие там софиты… При этом я отчаянно корчил рожи, не скупился на сравнения! Все было натурально и убедительно!

В самый апогей моего актерского триумфа, один из мичманов БЧ-5, очень плотный и крепкий, с бритой до блеска головой, сидевший верхом на дюралевом ящике с ЗИЛом, слушая мой рассказ и наблюдая за оживленной, образной жестикуляцией (надо же было эмоции куда-то выплеснуть?), вдруг тонко ойкнул и… обрушился вниз, врезавшись головой в острый край дюралевого шкафчика для изолирующих противогазов.

Бац! – раздался глухой удар. Шмяк! – упало на палубу тяжелое большое тело мичмана. Из рассеченной на голове кожи потекла темно-бардовая кровь. Мичман не шевелился. «Ух, ты!» – испугался я.

Все замерли… и осуждающе вперили в меня свои взгляды.

Один старшина побледнел и впал в полный ступор. Его успели подхватить и усадить в кресло вахтенного. Еще один! Н-да-а, кровь на белом фоне бритой кожи производила впечатление… Мало бы кто отмахнулся равнодушно!

«Бить будут!» – уверенно решил я. Но все как-то все замерли, кроме командира отсека. Тот вовремя и быстро метнулся к отсечной аптечке, вскрыл ее, порвал перевязочный пакет и приложил его к открытой ране. И бегом-бегом, вместе с еще одним мичманом потащили раненого в амбулаторию – благо, дальше соседнего отсека я не успел уйти. А вот если бы я дошел до самого кормового? И вырубил бы своим рассказом тамошнего обитателя? А то и самого командира отсека? Н-да-аа, сколько бы народа было бы мне тогда искренне благодарны! Через какое-то время появился смеющийся командир отсека, тоже в красках передал мне возмущение врача, которому пришлось зашивать рану мичману, нечаянного доведенного мною до потери всяческой сознательности. Мне, мол, теперь надо прятаться от доктора пару недель, а то он за себя не отвечает! Он клятвенно обещал тебе всё припомнить разом! Да, как-то нехорошо получилось, вроде бы специально новую гадость бедному доктору организовал! Мало ему своих было, так еще я нашелся под ногами путаюсь… Бритая голова мичмана со швом аккурат посередине, заклеенным пластырем, навевала озорные ассоциации. Судя по смешкам – не только у меня… Мичман, походя, ткнул меня в плечо и под нос подсунул увесистый кулак. Но он был отходчив – как многие люди крупного телосложения.

Ранним утром мы всплыли, лихо вошли в залив и, придерживаемые буксирами – «пароходик»-то наш – такой, что будьте здоровы – встали к причалу, где ждали уже санитарные машины и врачи.

Мичмана Леню, прочно и надежно привязанного к носилкам и укутанного одеялами, вытащили через один из люков на ракетной палубе. Гигантский плавкран, поднял храброго мичмана, как пушинку, и загрузил в санитарный «батон». Прихватив доктора и пару бойцов – на подмогу, в случае чего, машина сразу же умчалась, завывая сиреной, тревожно подмаргивая «мигалкой».

Через час или около того мы все с облегчением узнали, что операцию, начатую нашим доктором глубоко под водой и черт-знает-где от Североморска, успешно завершили. Целая бригада врачей, самых лучших, достойно справились! Корабельный доктор оказался грамотным врачом и умным человеком, сделал все, так как надо, и даже больше. Сам комфлота, прибывший на причал нас проводить обратно в море, подарил доктору свои часы в знак особой признательности – так в то время было принято. Причем – не только в кино… Леня выздоровел и еще долго служил на флоте. А со старпомом, который скоро стал командиром такой же соседней лодки, они помирились – впрочем, чего ссориться – старпом вовсе не был кровожадным, да и не в обиду сказать – на слишком разных орбитах они вращались, чтобы часто вспоминать друг друга! Такой, значит, был у меня медицинский опыт до сих пор иногда вспоминаю, хотя детали постепенно уже куда-то и ускользают! – смутился Николай Иванович.

– Так сколько ты медицине служил? – ехидничал Рюмин.

– Да целых минут пятнадцать-семнадцать! – честно признался смеющийся Бардин.

– Вот то-то! – победно завершил доктор.

Меж тем, за разговорами, и не заметили, как совсем стемнело и в небе вспыхивали низкие яркие звезды – одна за другой, и целыми созвездиями. – Ну все, спать пора, завтра с утра – в путь! – сказал Бардин, подводя черту. Потихоньку все разошлись по своим спальным местам, кто – в машины, кто – в палатку, стали укладываться. Заметно похолодало и Палыч потащил к костру сучья нарубленного сухостоя, лежащие невдалеке.

У костра остался Бардин, ловко прикуривший свою знаменитую пенковую трубку с головой индейца от кострового уголька, задумчиво шевеля длинным сухим суком горящее дерево и угли, и наблюдая за взлетающими в черное небо яркими искрами. И всем было ясно, что старый подводник уносится мыслями сквозь время к своим друзьям и кораблям…

В одном северном, даже очень северном морском городе, который, между прочим, так и назывался, солидно, ничуть не кокетничая, на самом-самом его краю, там, где у набережной морские волны сердито теребят камни у кромки осушки, старательно вылизывая крупную гальку, стояла старая-старая подводная лодка. Она была действительно очень старая и стояла не как все корабли, у бетонной причальной стенки, Нет! Она давно уже стояла на особом мощном специальном бетонном постаменте, выстроенном надежно и основательно и даже с особым изяществом по всем инженерным законам. Но, честное слово, эта достойная лодка больше всего на свете хотела быть просто, как все корабли флота. Серая субмарина мечтала стоять рядом и вместе с ними, у обычной причальной стенки. Пусть и облупившейся от бесконечных волн, приливов и отливов, затертой черными огромными кранцами. Но её было не найти у обычного, привычного флотского плавпирса, слегка покачивающегося на серо-зеленых волнах в такт неслышному ритму течения, или ветровому волнению, как и положено боевому кораблю. И – хотя бы изредка, ходить в море, чувствуя под надстройкой дрожь и тепло дизелей и живой экипаж.