Андрей Воронов-Оренбургский - Фатум. Том пятый. В пасти Горгоны

– А то!

– Ишь ты!.. Глянь на него, да он, похоже, без барина своего, братцы, и портки снять не сможет – кусты окрестить!

– Дура ты, дура отпетая, боцман. До седин додышал, а того не смекнешь, что не можно рабу господином быть. Вот ведь, его благородию больше делать неча, как со мной тайны трепать. Не знаю я ничаво! Как и ты, в непонятках живу… да то и не наше дело. Знай, тащи на горбу, да помалкивай.

– Ох и язвец же ты! – Кустов в сердцах сплюнул под тихие смешки моряков и ядрено ругнулся.– Сам в сермяге, борода веником, а туда же, в учителя, бытто школяры мы ему. Сам бы хоть чешую с себя стряхнул! Ходишь, как водяной.

Однако Палыч на обиды боцмана голос не подал, а лишь прибавил шагу, стараясь не сбить дыхания.

Солнце уже показало темя, когда по цепи пролетело тревожное: «Стой».

– А ну, обернуть тряпьем наново всё железное, что гремит! – Тараканов по-волчьи бесшумно, с ружьем наперевес пробежал вдоль растянувшегося отряда.– Глядите, в стране долгогривых надо и думать, как они. Дикие взвод курка за версту слышат, даром что не зверье! Вашбродие,– Тимофей с ходу обратился к капитану,– покуда схоронитесь за этой лесиной.

Зверобой показал тульчанкой на замшелый ствол некогда поваленной бурей огромной лиственницы.

– В чем дело? – Андрей, не отрывая взгляда от на-пряженных глаз приказчика, половчее перехватил ложе штуцера. Вокруг Тимофея столпились подошедшие моряки.

– Не по душе мне молчанка птиц, капитан. Да и сорока трижды над тем леском трещала, а эта зараза зря клюв не откроет. Отдышитесь здесь, но с дозором… Я скоро вернусь.

Получив на то разрешение, приказчик, пригибаясь к земле, проворно исчез в молодом подлеске, а матросы, не скрывая радости от выпавшей возможности перевести дух и перемотать горячие портянки, стали располагаться за указанной Тимофеем лиственницей. У многих так от ходьбы онемели ноги, что, сбросив со своих плеч ненавистные мешки и баулы, они падали и оставались лежать на прохладном мху. Кое-кто из молодых матросов жевал свои скудные пайки и потягивал бережливыми глотками воду из походных фляг. Красные, распаренные от ходьбы лица заливал пот, застилая весь мир.

Преображенский был мрачен и молчалив, и даже Палыч, имевший к нему свой подход и ключик, сейчас боялся тревожить его. Андрей был весь в пыли, кожа зудилась от грязи и гнуса, но желанная река была еще впереди и искупаться было негде. Временами теряя самообладание, он срывал раздражение на матросах, резко обрывал их, при этом стараясь уколоть побольнее.

– Бог с вами, Andre,– тихо, не привлекая внимания остальных, спросила его подсевшая Джессика.– Зачем так злиться и обижать людей?

– Сие мое личное дело. На вас это не отражается.

– Я понимаю,– она, прислонившись плечом к лист-веннице, продолжала вертеть в руках атласную шляпку.—Если это всё от жары и усталости, сэр, то возьмите себя в руки. Им всем не лучше… и мне в том числе.

– Простите,– Андрей странным взглядом посмотрел на нее, почувствовав угрызения совести.

– Как полагаете… опасность велика?

– Не знаю,– он искренне пожал плечами и уже более мягко сказал: – Таких остановок уже было довольно… Бог миловал… Будем молиться…

Аманда невесело улыбнулась в ответ и взяла его ладонь.

– Ничего, скоро река, а там и Астория. Думаешь, к обеду дойдем?

– Может быть,– он нежно поцеловал ее руку и притянул к себе.

* * *

– Война войной, а обед по кукушке,– сказал Соболев, протягивая Чугину завернутый в тряпицу с солью кусок холодной жареной оленины, рыжий сухарь и щепоть табаку.– Эх, пути-перепутья… С такой собачьей жистью теперя нам бы попить водочки. Хоть Тимофей наш и кабацкое иго, нет в ем меры к пьянству, а местами, один шут, прав. Так жить… и огневку не пить?

– Ну вот, ты еще в ту же дуду, свиристель,– недо-вольно буркнул в усы Палыч.– Нонче голова должна быть чистым хрусталем! Ну, чо глаза остробучишь, али я вру?

– Да нет,– усмехнулся Соболев и почесал опаленную солнцем плешь.– Вот и я тоже с утра приказчику ска-зывал.

– А он что? – Сбруев, утирая пятерней свое широкое, веселое лицо, придвинулся ближе.

– «А я и пью, говорит, чтоб иметь ясну башку». Ну я ему с советом, чтоб, значит, хоть закусь в рот пихал. А он мне – «отвянь». Дескать, покуда пью – не жую. Мне так даже, признаться, братцы, горько стало от евонных обид. Гляди, говорю, Тимоха… Не заблудить бы нам с тобой в этих лешачих местах… А он одно: стучит пальцем себе по лбу и говорит: «У меня все тут карты… в надежном месте». Вот так-то!

– Мало у меня к нему веры,– угрюмо пробасил Зубарев.– Глаз у него добром не горит, всё воровским цыган-ским блеском брызгает… Знавал я таких…

– Верно, Мотенька! – Палыч одобрительно крякнул, кивая головой.– Ежли б не батюшка наш, Андрей Сергеевич, вот крест, родимые, рассчитал бы его в пять секунд. Вот невидаль – вдоль берега идтить. Хоть на юг, да хоть бы и на север. Голова есть, ноги тоже, поди ж, русские мы… Моряки! Не с таким ладили!

– Вздернуть его, и вся недолга! – рьяно вклинился Кустов.– Что, душа?! Эх, чуглы, зелен ты, что лягушачье дерьмо. Нет у того волка души. Он ее вместе с кровью убиенных выпустил. А что, как ежли он есть убивца главный? И Шульц, и Данька, и другие…

Все замолчали, напряженно посмотрев друг на друга.

– Эй, эй, братцы…– Соболев озабоченно сгорстил бороду.– Осторожней с думками… За такие слова…

– Надо, и ответим,– обрубил Матвей, неподкупно сыграв желваками.– Ежли так порешим, то я его сапоги возьму. Они почти новые, и размер мой.

– Ой ли?.. – Ляксандрыч обвел всех глазами.– Глядите, братцы, не напетлять бы… Так можно и до греха дорыться… Дошло ль до вас?

– Дошло, дошло! По мне, так до всего берега дошло.

Зубарев мрачно поднялся скалой, легко подхватил свой тяжелый, с граненым стволом медвежатник и отошел в сторону.

– Да что ж вы, братцы? Без суда и следствия, а его благородие? Это ж незамолимый грех… Неважно, какой масти пес, лишь бы дом сторожил исправно.

– Добро должно быть с кулаками, Ляксандрыч, а то на шею сядут.– Кустов толкнул в бок Сбруева, точно искал поддержки своим словам. Тот согласно кивнул, но рта не раскрыл, ровно боялся своего языка.

– Ладно, не майтесь умом,– Соболев впился зубами в кусок оленины.– Будем считать, что прислышался нам сей разговор. Угу?

– Слабо твое утешенье. До ушей слова дошли, а до головы никак,– хмыкнул Палыч, ковыряясь иголкой в зубах.– Ну да погодим маненько, будем покуда мечтать, что у этого волка хвост путеводный. Авось и вправду к христианским душам выведет.

– Хочешь глотнуть? На,– Ляксандрыч примирительно протянул небольшую латунную фляжку хмурому Па-лычу.

– Нет уж, ты меня не неволь нонче. Хватило мне и Тимохи. Два дня молнии в глазах и гром в кишках громыхал. Ох и аспид же он, змей ядовитый!