Нина Запольская - Старая асьенда доньи Ремедиос

Спустили шлюпку, и хефе Франсиско и капитан Фишер пошли на ней к берегу. Капитан остался стоять на палубе. От нечего делать он стал смотреть на город.

Поднявшееся в небо солнце осветило Гавану, и капитан подумал, что шпили городских соборов соперничают по высоте с горами на горизонте. Соборы прятались в хаосе черепичных крыш, но по их шпилям можно было догадаться о расположении в городе площадей. К берегам бухты, застроенной кое-где совсем уж незатейливыми, тоже крытыми черепицей домиками, приставали судёнышки и небольшие лодки под латанными-перелатанными парусами. Из них выгружали мешки и корзины, которые потом увозили на повозках с большими колёсами. В повозки была впряжена лошадь, реже – две. И время от времени то от одной лодки, то от другой слышался говор и смех.

В Гаване была поздняя осень, штормы уже прошли, но настоящая рыбная ловля ещё не началась, и наверняка сейчас в кофейнях и тавернах города целыми днями сидели рыбаки, играли в кости, курили сигары, пили молодое вино, предаваясь лёгкому и ленивому кайфу, говорили о ремонте лодок, о приготовлении крючков, гарпунов и сетей и обсуждали начало сезона ловли, когда тунец пойдёт мимо них по Флоридскому проливу на север.

И тут над всей бухтой и, кажется, даже над всей Гаваной заиграла шарманка.

Шарманка была старая, заезженная многими и многими годами её жизни, и звук её был прерывистый и дрожащий, способный выжать слезу даже из очень чёрствого сеньора. Капитан знал эту песню – это была старинная мурийская сегидилья, которая одна только, наверное, из всех испанских сегидилий имела грустное содержание. В звенящих звуках шарманки было недолгое счастье, и вешние воды, и ранний мотылёк, и зелёные холмы – всё то, что и должно быть в простой песне.

И вдруг от нагретой солнцем палубы резко запахло смолой и паклей, да так, что капитан закрутил головой в оторопи, оглядываясь, а запах рос и множился, закручиваясь вверх и смешиваясь там, высоко в небе, со звуками шарманки, и с говором рыбаков, и с криками чаек, и скоро капитану стало казаться, что он всегда жил в этом городе, и останется жить здесь и дальше, и не умрёт никогда… В городе, в котором ему уже второй раз в жизни не довелось побывать.

Чуть позже на бриг стали подвозить провиант, и капитан пошёл проследить, чтобы то, что предназначалось для «Архистар», было сгружено в сторону.

Этой ночью капитану приснился сон: он стоял на Старой площади Гаваны и вертел ручку шарманки, искоса посматривая на тёмные аркады окружающих его зданий. Где-то рядом с ним был кукольник. Капитан это знал совершенно точно – с самого утра они вдвоём ходили по городу и разыгрывали похождения Панча 3 3 Панч – английский Петрушка. . Капитан слышал голос кукольника, чувствовал его дыхание, только самого почему-то не видел.

У кукольника во рту был пищик, и то, что он выкрикивал публике, которая тоже присутствовала, но которую капитан тоже не видел, было не совсем понятно. Капитан отвечал невнятному кукольнику, вёл с ним диалог, помогая тем самым невидимой публике разобраться с сюжетом, которого он сам, признаться, давно не понимал и за которым уже устал следить. Он только успевал крутить ручку, а из-под занавески, выныривая ниоткуда, то появлялся, то исчезал Панч, потом, когда Панч снова появлялся, Джуди била его, и тут выныривал доктор, потом придворный прогонял взашей всех этих орущих персонажей, а сам тоже пропадал, и вместо него выныривал тюремщик, потом палач, потом офицер, потом констебль, потом опять из-за ширмы появлялся вынырнувший доктор…

И скоро голова у капитана от всех этих выныриваний пошла кругом, и он проснулся…

На рассвете на борт «Консуэло» поднялись ныряльщики. Капитан всмотрелся в них и вздрогнул – пожилой испанец был удивительным образом ему знаком. Знакомо его с виду простоватое лицо с тонкими усами и спокойные умные глаза, знакомы налитые жирком покатые плечи, и даже в том, как испанец сдвинул на затылок свою шляпу, было что-то знакомое. Капитан пристально посмотрел на испанца, ожидая ответного узнавания, но испанец лишь скользнул по его лицу взглядом и равнодушно отвёл глаза… «Мы не встречались, да это и лучше», – подумал капитан.

С простоватым испанцем были сыновья: старший сын Мигель – большой и крупный, как медведь, красивый парень и младший, Серхио, который был выше и стройнее своего старшего брата. У обоих молодых ныряльщиков были широкие грудные клетки и сильные руки.

Следом на борт поднялся ещё один ныряльщик, которого звали Антонио. Был он невысокий, крепкий и загорелый. Он беспрестанно заразительно смеялся, показывая свои белые, великолепные зубы. Этот ныряльщик потом часто появлялся на палубе, он даже чем-то стал симпатичен капитану, особенно, когда, разговаривая с братьями Ромеро, он откидывал голову назад в ослепительном белозубом смехе. Старый испанский водолаз на палубе почти не появлялся.

С утренним отливом «Консуэло» покинул бухту Гаваны. Когда он выходил их гавани, на него никто не показывал пальцем, потому что в каждом порту мира знают, что указывать на выходящий из порта корабль, значит обречь его на гибель. В условленном месте «Консуэло» и «Архистар» встретились, и с брига на шхуну перегрузили закупленную в Гаване провизию.

Корабли пошли на Сент-Люсию, и опять потянулись одинаковые дни, отданные только морю и небу.

****

С самого утра штурман Пендайс ощущал растущее беспокойство.

Он нервно мерял шагами палубу, время от времени посматривая на горизонт в подзорную трубу. После полудня барометр стал падать с невероятной быстротой: всё свидетельствовало о приближении шторма. Штурман Пендайс велел боцману Ганту готовить корабль к буре. Мистера Трелони о надвигающейся буре предупредил Платон.

– И сильный будет шторм? – спросил сквайр: без капитана на корабле он начал нервничать.

– Этого не может предугадать никто, даже наш мистер Пендайс, – ответил Платон.

– Я хотел бы остаться на палубе в этот шторм, – сказал сквайр.

– Пойду, предупрежу мистера Пендайса, – ответил Платон.

Он вместе с Райвенуком задраил все люки, потом помог команде на оставшихся парусах, кливере и гроте, взять по рифу. Работали все, как сумасшедшие. Словно карауля их, ночь наступила сразу, как только на шхуне закончили все работы, а вместе с ночью пришёл шторм.

С глухим стоном над морем пронёсся первый порыв ветра. Рулевой Скайнес повернул шхуну носом на пять румбов от ветра. Матросы вынесли кливер на наветренную сторону, и с кливером и гротом на вантах шхуна легла в дрейф 4 4 Лечь в дрейф – расположить паруса так, чтобы можно было, не бросая якоря, удержать судно на месте. . Отчаянно сопротивляясь ветру, она качалась в ревущей тьме на огромных валах. Туго натянутые снасти, готовые лопнуть, гудели, как струны гигантской арфы. Парусность уменьшили, взяв на гроте ещё два рифа.