Борис Романов - Капитанские повести

— Ну, Миша, ты отмочил… — начал капитан. Боцман красил как ни в чем не бывало.

— Вы громче говорите, пожалуйста, — подсказал Серго, — там море шумит.

— Эй, боцман, — закричал Виталий Павлович, — что за шутки!

Михаил Семенович запрокинул голову, и лицо его побагровело еще больше.

— За беседочный конец держись, черт побери! Ну, что за номер?

Боцман молча ткнул катком в недокрашенный квадрат, где с темного борта свисали клочья светло-серой краски.

— Это понятно, а вот кто за борт позволил?!

— Полтора метра дела, — прохрипел снизу боцман, — нехорошо ободранным, я уж докрашу…

— Я тебе докрашу!

— Старпом все знает, четвертый помощник контролировать приходил, — вступился Серго. — Я, видите, боцмана подстраховал, пожалуйста, на этом шкерте не страшно.

Словно догадавшись, о чем разговор, боцман похлопал по карабинчику патентованного монтажного пояса.

— Докрасить только то, что не достать отсюда, — решил капитан, — и марш наверх! Я вам устрою сегодня инструктаж по технике безопасности! Все понял, боцман?

Михаил Семенович кивнул и принялся домазывать борт. Серго заботливо подтянул страховочный конец, снова свесил голову к боцману.

«Вот и понятно, почему проснулся, — раздражаясь, подумал Виталий Павлович. — Работнички!»

Он забыл, зачем собирался сюда, походил, потоптался по палубе, потом открыл дверцу переговорного пульта.

— Мостик? Старпома на связь.

— Доброе утро! — свежим хрипловатым утренним голосом ответил старпом.

— Доброе, доброе, Василий Григорьевич. Где мы?

— Восемь миль до мыса Европа.

— Почему меня не разбудили?

— Вы же сами проснулись, — разыграл удивленно старпом.

— Ну хорошо. Потом. — Виталий Павлович повесил микрофон. «И где только старпом подхватил такой дворянский говорочек?»

Старпом помолчал, полуовал губами, вздохнул и щелкнул выключателем трансляции.

Виталий Павлович поднялся на площадку впередсмотрящего и огляделся. Скала Гибралтара была уже совсем справа, наклонные плоскости водосборников сузились так, что хотя до них, может быть, и было восемь миль, но старпом, как обычно, схитрил: судно давно миновало капитанский барьер, значит на сон ушло лишних полчаса.

«Ну, еще раз понятно, почему проснулся», — с удовлетворением отметил Виталий Павлович и посмотрел на часы. Было четверть седьмого. Во сколько же поднялся этот лысый жук, боцман?

Уже видны были белые пятна кораблей на гибралтарском рейде, рассыпанные по горе домики Альхесираса. Слева, примерно в таком же расстоянии, что и Гибралтар, столбами вставали прямо из моря белесые небоскребы Сеуты, и Виталий Павлович подумал о том, как похоже поднимаются навстречу моряку веселые южные города Александрия, Гавана, Гонолулу, Касабланка… — и какие они все разные.

Движение нарастало, поток кораблей вырывался из горла пролива, как джин из бутылки, но Виталий Павлович дотерпел, пока не закончилась покраска носового подзора. Боцман вылез наверх. У него было такое потное, покорное и злое лицо, что капитан только махнул рукой и отвернулся.

Граф задержался к завтраку. Вернее, он опоздал. Еще вернее, он проспал. Наверху занялся день, отшумела вода в душевых и туалетах, матросы приступили к работе, а Граф мирно спал на поролоновой койке в кондиционированной прохладе каюты. Его счастливое дыхание обтекало подушку и шевелило челочку. В каюте висел тонкий запах кагора и чего-то еще.

Дело в том, что ночью Графу не дали отдохнуть. Сначала мучила качка. Порывистые взмахи и взлеты довели Графа до сомнамбулического состояния. Он перестал думать и с трепетом ждал, когда овладеет им рвота. Однако тошноты не было, только кружилась голова, и потому ни о чем не думалось, кроме того, что вот-вот должна начаться морская болезнь, а что тогда делать? Иллюминаторы задраены, до гальюна бежать далеко, кульков, как в аэрофлоте, нет. Борясь с этой мыслью, Граф удерживал себя на диване между столиком и переборкой и не в состоянии был отвечать боцману. Но и без его ответов боцман сделал верный вывод, исходя из одного только выражения Графьих глаз, обесцвеченных томлением. Работали, как и полагается, вместо Графа другие.

Потом среди ночи явился мокрый и расхристанный Володька Мисиков. Тревога разбередила сознание Графа, потому что на Володькином лице, в обрамлении желтых волос, он смутно распознал синевой отливающий бланш.

Володька ткнул Графа в грудь чем-то твердым и острым, Граф застонал и стал самим собой. Они откупорили бутылку, сбив сургуч об угол стола, Граф по-рыцарски поделился с Володькой стаканом, но Володька захотел из горлышка, и Граф с замиранием сердца выпил стакан сам. Этого оказалось достаточно. Тоска по тошноте улеглась, голова перестала кружиться, и Граф упал в койку. Ему стало очень жаль себя, потому что он не был на аврале, а вот Володька вернулся оттуда мокрый и бедовый, лихой, и они выпили шторму назло!

Лежа в койке и пытаясь облизать облитый кагором подбородок, Граф смотрел на Володьку, и ему стало жаль не себя, а Володьку Мисикова, хотя тот и пил из горлышка, и вообще был парень что надо.

Володька мотал головой, стучал кулаком по столику и твердил непонятное:

— Подумаешь! Еще посмотрим, чей козырь, да! Подумаешь! А я что, не моряк? Моряк я? — вдруг взял он Графа за грудки.

У Графа сил не хватило, чтобы кивнуть — и баста. Все исчезло. Вот потому он и задержался к завтраку.

…Пока третий помощник спускается с мостика, чтобы по приказанию капитана поднять Графа, есть время пояснить, почему он Граф. Сам по себе он не граф, ему девятнадцатый год, и зовут его Николай Семенович Кравченко. Он любит много думать, но мысли у него имеют не познавательный, а воспоминательный характер. Мелькают в голове картинки детства, дни отрочества, прогулки по Днепру и песни Энгельберта Хампердинка. Еще мелькают постоянно порты заграничных стран, которые он очень хочет увидеть, закончив мореходную школу и став матросом на теплоходе «Валдай». Тем не менее Графом он был всегда: постоянная его задумчивость не дает ему быть как все. Кроме того, он изысканно рассеян и любит музыку. На «Валдай» он прибыл с гитарой, обклеенной переводными блондинками.

— Иди, сынок, — с горестью и любовью проводила его мать, — может, на флоте из тебя что сделают…

Неведомым образом и на «Валдае» его прозвище стало известно на второй же день. Даже Виталий Павлович, который всех знает по имени-отчеству и по фамилии, раз-другой уже называл его Графом…

…Красный флаг полыхал на гафеле «Валдая», сновали корабли между Европой и Африкой, которые так хотел увидеть Граф, и скорбная каменная женщина на мысе Тарифа, белая от земной пыли и океанской соли, недвижно смотрела в спины уходящих, а Коля Кравченко, разбитый качкой и кагором, лежал в каюте. Он многое бы еще проспал, но вмешался распорядок дня, и третий помощник уже дошел до его каюты…