Борис Романов - Капитанские повести

— Стоит ли, Алексеич? — спросил я.

— Так я что? Я разве? Видишь, Федя сам идти не хочет. Он же не подхалим. Верно, Федя?

Федя Крюков стоял, то улыбаясь, то стискивая зубы, в длинном двубортном бежевом пальто и в голубом выгоревшем берете на крохотной головке. Мне стало жаль его жилистой шеи.

— Ну так что, Федя? — спросил я.

— Мне тут рядом, — ответил Федя, — капитана поздравьте. И вправду окно утеплить надо. В рейс уйду — детям холод останется. Да. Чего же, веселия вам. И у меня маленькая на ночь найдется. До свиданьица.

Мы с третьим механиком пошагали дальше, и мне все казалось, что кто-то смотрит в спину, тупо, как парабеллум. Я оборачивался, но на тропинке между сугробами ничего не было, кроме темноты.

— Зря ты так, — сказал я третьему механику.

— Ничего, я его знаю, перебьется!

Я вспомнил Федин горячий шепот, когда мы вылезали у Медвежьего из шлюпки, и решил не спорить.

Горбатый проулок привел нас к капитанскому дому. От подъезда задним ходом выруливало между сугробами такси, шофер ажурно матерился в открытую дверцу. Увидев нас, он стал культурным.

— Ребята, подтолкните чуток!

Мы его подтолкнули, и Алексеич вцепился в бампер:

— Погоди, и я с тобой.

— Да ты что? А к кэпу?

— Меня же Фрося ждет! Ты там не очень, не забывай, что с утра под погрузку. Виталию Павловичу привет. Мешки не забудь.

Никакой Фроси у механика не было, это я знал точно. Просто он посовестился самочинно являться к капитану.

Машина укатила, а я, обдирая мешками лестничные пролеты, вскарабкался на четвертый этаж. Открыл сам капитан.

— По линии общественности? — прищурясь, осведомился он.

— И от себя лично.

— Тогда проходи. Ого! Мог бы и не так роскошно. Медведь?

— Он.

Капитан засмеялся, блистая фиксой. Смеется он часто, улыбается того больше, но я ни разу не слышал, чтобы он хохотал.

Я ввалился в коридорчик, и теплый, чистый, милый запах с в о е й квартиры охватил меня. Домотканая дорожка поверх цветного линолеума уводила за угол, где звякала посуда и раздавался женский говор. Из других дверей бормотал телевизор, из третьих шумела вода. В коридорчике было не пошевельнуться.

— Я тут на вахте, — сообщил Виталий Павлович. — Жена на кухне… Зря ты ее приволок. Я ведь ее, пожалуй, не заработал. Ага, пожалуйста!

Дверь слева от входа приотворилась, уперлась на мешок, и в прощелок выглянул серьезный серый глаз.

— Вот, дядя, полюбуйся: его дело делать посадили, а он выглядывает.

— Мне ника-а-к, — затянул хозяин серого глаза.

— А ты напрягись.

— А я напрягаюсь! А это чего привезли?

— А это то, чего тебе знать не надо.

— На этом дело один товарищ на Новой Земле уже погорел, — объяснил я.

Дверь захлопнулась.

— Видишь, все сразу понял. Ну, раздевайся. Отодвинь лыжи. Кстати пришел. Там гости кое-какие… А что с ней делать?

— Я сегодня город изъездил. Морока!.. Блат бы помог.

— Па-а-п, — послышалось за дверью, — а па-а-п!

— Ну, чего тебе?

— А кто такой блат?

— Ну, знаешь что, — возмутился Виталий Павлович и заглянул в дверь, — перестань ковырять стенку! Лучше напрягись как следует!

— Да-а, а мне стыдно напрягаться, потому что дверь плохо закрыта-а…

— Вот шкет! Мы уходим. Через пять минут я вернусь, и если все будет без изменений, ты никогда не увидишь, что мне принесли в этом мешке, ясно?

— Ясно-о. Приди через пять минут.

— Ну, пошли. Чего же ты решил со шкурой проститься?

— Куда мне ее? Ее бы вам с доктором напополам, но раз он улетел… Федя Крюков купить хотел.

— А он-то что? — непонятно спросил Виталий Павлович.

— Это его идея, про день рождения он вспомнил.

— Ну, Федя все помнит, — усмехнулся Виталий Павлович, — он у нас такой…

— Он вас поздравить просил, и третий механик, и вообще все ребята говорили…

— Ну, не так пылко, не на юбилее, — засмеялся капитан.

Распахнулась дверь в кухню, оттуда вывалился сноп июльских запахов: лучок, помидоры, с толком приготовленный шашлык и к нему соус ткемали. Еще там что-то потрескивало и отдувалось потихоньку.

Вышли гости.

— Знакомься: это жена поэта. Это поэт. А это — моя жена.

Жена поэта вскинула живые карие глаза. Поэт, на мой взгляд, больше походил на золотоискателя или на Фритьофа Нансена, пятьсот суток прозимовавшего в снегу, такое у него было обмороженное, обожженное природой лицо, мохнатый свитер я в зазубринах руки. Интересный парень был этот поэт, усы и борода его тоже казались примороженными, да еще с подпалинами от костра. А жена самого Виталия Павловича была такой же простой и милой, как ее квартира, и Виталий Павлович покраснел, представляя нас друг другу.

— Лида, гм, — сказал Виталий Павлович, — этот товарищ принес нам много хлопот. Там, в мешках, шкура и череп медведя, я тебе рассказывал…

— Виталик! — всплеснула она руками. — Что мы с ней будем делать? Оленьи шкуры, которые ты привозил, так и сгнили на чердаке. Ребенок испугается, да и мне самой уже страшно. Ты, конечно, смеешься, — забавно пригрозила она указательным пальцем, — но ты послезавтра уйдешь, а что мне делать? Нет и нет!

— Что ты, Лида, это же такое чудо! — возликовала жена поэта.

— Пойдет, — загудел в усы поэт, — хорошо пойдет! У меня есть один приятель, Витя, ты его знаешь — Кузьмич, он чучела для краеведческого музея делает. Пойдет! Ты, Витя, только оставь деньжат на представительство. Ковер будет — пальчики оближешь и закачаешься! Ну-ка, где тут он, мой губастенькнй, мой клыкастенький?

И мы столпились в коридорчике, и под женский визг, ахи, охи, под одобрительное гудение поэта посмотрели угол шкуры с когтистой лапой, и вовремя догадались не открывать мешок с медвежьей головой, чтобы не напугать совлеченного с трона любознательного сынка.

Еще некоторое время пройдет, прежде чем этот медведь растянется по капитанской гостиной, и капитанская жена Лида без трепета начнет водить по нему щеткой пылесоса, а сынок — кататься верхом, держась за уши, на скаку задирая к потолку грозную пасть. Тогда на шкуре не останется следов мяса и крови — того, что отличает жизнь от экзотики.

Мы затащили мешки на заснеженный балкон и плотно заперли окна.

— Отсюда отлично виден залив, — задумчиво сказал поэт, — и когда Виталий на подходе, на этом гвозде постоянно висит бинокль. Когда Виталий приходит домой, бинокль убирают, потому что напротив — женское общежитие. Даже зимой, когда стекла в инее. Каково?

Я пожал плечами, поэт вдохновенно трахнул меня кулаком по спине, и мы сели за стол, и капитан разлил всем из графинчика водки, приправленной бальзамом, и мы выпили за здоровье капитана, за здоровье хозяйки дома, за тех, кто в море, на вахте (и в поле! — добавил поэт), а также за всех тех, кому полагалось бы выпить с нами.