Джек Лондон - Мятеж на «Эльсиноре»

Но остальная часть команды! Например, мальтийский кокни? У него слишком живой ум, слишком обостренная чувствительность для того, чтобы он мог быть выносливым. Он – только тень прежнего мальтийского кокни. Его щеки втянулись, под глазами появились темные страдальческие круги, а сами глаза, не то латинские, не то английские, глубоко запали и ярко горят словно в лихорадке.

Том Спинк, крепкий англо-сакс и хороший моряк, выдержавший все испытания у мистера Пайка, совсем упал духом. Он трусит и жалуется. Он настолько надломлен, что, хотя все еще исполняет свою работу, совсем потерял и гордость, и стыд.

– Я никогда больше не пойду вокруг Горна, сэр, – начал он, когда я однажды утром поздоровался с ним у штурвала. – Я и раньше клялся в этом, но на этот раз так и будет. Больше никогда, сэр. Больше никогда.

– А почему вы клялись в этом раньше? – спросил я.

– Это было на «Нагоме», сэр, четыре года назад. Двести тридцать дней мы шли от Ливерпуля до Фриско. Подумайте только, сэр. Двести тридцать дней! И мы были нагружены цементом и креозотом. Мы похоронили капитана как раз здесь, против Горна. Съестные припасы иссякли. Большинство из нас умерли от цинги. Все мы попали в госпиталь в Фриско. Это был сущий ад, вот что это было, и продолжалось двести тридцать дней подряд!

– А вы тем не менее снова нанялись в плавание вокруг Горна? – засмеялся я.

А сегодня утром Том Спинк сказал мне:

– Если бы мы потеряли плотника, сэр, вместо Бони.

В ту минуту я не понял, к чему он клонит; позже я вспомнил эти слова. Плотник был финн, Иона, колдун, проделывавший шутки с ветрами и вредивший бедным морякам.

Да, и я открыто сознаюсь, что в достаточной мере устал от этой непрестанной борьбы с Великим Западным Ветром. И в этой борьбе мы не одни. Когда бы ни рассеялась серая дымка или ни прекратился снежный шквал, мы видим суда, направляющиеся к западу, как и мы, лежащие на галсе и старающиеся держаться западного направления. А иногда, когда серая завеса тумана редеет и поднимается, мы видим счастливое направляющееся на восток судно, бегущее под попутным ветром и отсчитывающее мили. Вчера я видел, как мистер Пайк показывал в ярости кулаки такому судну, дерзко пробежавшему мимо нас на расстоянии не более четверти мили.

А люди «прыгают». Мистер Пайк погоняет их своими огромными кулаками, как об этом свидетельствуют лица многих матросов. Они так слабы, а он так страшен, что я уверен, он мог бы один перепороть целую вахту. Я не могу не отметить, что мистер Меллер отказывается принимать участие в таком понукании. А, между тем, я знаю, что он привычный погонщик и что он не чуждался понукания в начале нашего плавания. Но теперь он, по-видимому, склонен поддерживать хорошие отношения с командой. Я бы хотел знать, что думает об этом мистер Пайк, так как он не может не видеть того, что происходит. Однако я слишком хорошо знаю, что произошло бы, если бы я коснулся этого вопроса. Он бы выбранил меня и дня на три замкнулся бы в дурном расположении духа. А нам с Маргарет и без того достаточно грустно и уныло в каюте и за обеденным столом, чтобы вызвать неудовольствие старшего помощника.

Дал о себе знать еще один жестокий морской предрассудок. Раз навсегда наши дураки решили, что финны – колдуны. Мы находимся к западу от скал Диэго Рамирец и идем на запад со скоростью двенадцати узлов в час, подгоняемые в спину восточным ветром. А плотник исчез. Его исчезновение совпало с приходом восточного ветра.

Вчера утром, когда Вада помогал мне одеваться, меня удивило серьезное выражение его лица. Он печально качал головой, передавая мне новости. Плотник исчез. В поисках его обыскали все судно. Плотника не нашли.

– А что думает об этом буфетчик? – спросил я. – Что думает Луи? А Ятсуда?

– Несомненно, матросы убили плотника, – был ответ. – Это очень скверное судно. Очень скверные люди. Настоящие свиньи! Настоящие собаки! Все время убийства! Все время убийства! Всех перебьют – вот увидите!

Старый буфетчик, возившийся в своей кладовой, злобно оскалил зубы, когда я заговорил об этом происшествии.

– Они валяют дурака со мной, но я им задам, – мстительно сказал он. – Очень может быть, что они меня убьют, – отлично! Но я тоже кое-кого уложу.

Он откинул полу своей куртки, и я увидел нож в парусиновом футляре, прикрепленный ремнем у левого бока; этот нож, рукоятка которого всегда была под рукой буфетчика, служил для рубки мяса, тяжелый, вроде тех ножей, которые обычно используются мясниками. Он вытянул нож наружу – нож был длинный, в полных два фута – и для того, чтобы продемонстрировать передо мной его лезвие, острое, как бритва, китаец разрезал газетный лист на множество лент.

– Ха-ха! – сардонически засмеялся он. – Я – обезьяна, проклятый дурак, да? Ничего хорошего во мне, а? А, черт! Я им покажу! Будут они со мной дурака валять!

Однако ни малейшего доказательства преступления нет. Никто не знает, что приключилась с плотником. Никаких указаний, никаких следов! Ночь была тихая и снежная. Волны не попадали на борт судна. Не могло быть сомнений в том, что неуклюжий, большеногий, перезрелый гигант-мальчик упал за борт и погиб. Но весь вопрос в том: оказался он за бортом по своей воле или же кто-то бросил его туда?

В восемь часов мистер Пайк приступил к допросу вахтенных. Он стоял на краю юта на возвышении, опершись на перила, и пристально смотрел на команду, собравшуюся на главной палубе, под ним.

Он допрашивал одного за другим и ото всех слышал одну и ту же историю. Об этом они знали ровно столько, сколько и мы, – так они утверждали.

– Мне кажется, что вы скоро станете уверять меня, будто я собственными руками спустил за борт этого дурачину! – проворчал Муллиган Джекобс, когда очередь дошла до него. – И очень может быть, что, будь я здоров и силен, как бык, я, действительно, сделал бы это.

Лицо помощника стало еще более темным и угрюмым, но, не вдаваясь в объяснения, он перешел к Джону Хаки, оборванцу из Сан-Франциско.

Это была незабываемая сцена: помощник капитана на возвышении – и унылая безмолвная команда людей с угрюмыми лицами, толпившаяся внизу… Из безветренного воздуха на палубу падал легкий снег, а в это время «Эльсинора», шумя своими парусами, неслась по спокойным волнам океана, который лизал отверстия шпигатов, сопровождая это длительными, вздрагивающими всасываниями и рыданиями. И все матросы, с больными, изможденными лицами, в теплых перчатках, в обтянутых мешками морских сапогах, качались в такт катившимся волнам. И три мечтателя с топазовыми глазами, совершенно незаинтересованные происходящим, стояли здесь же и тоже покачивались и мечтали.

И тогда это началось: первый намек на восточный ветер. Сначала заметил это мистер Пайк. Я обратил внимание на то, как он вздрогнул и подставил щеку ветру, который почти еще не ощущался. Тогда и я почувствовал его. Старший помощник помедлил с минуту, словно для того, чтобы окончательно убедиться, и затем, забыв про мертвого плотника, разразился приказаниями рулевому и команде. Матросы бросились по местам, хотя при их слабости карабкаться вверх было занятием слишком медленным и утомительным. И когда реванты были сняты с брамселей, и матросы на палубе стали поднимать реи и натягивать шкоты до назначенного места, матросы наверху начали освобождать бом-брамсели.