Джек Лондон - Мятеж на «Эльсиноре»

Но они все же пробрались! Современный корабль – вещь сложная! Как могли мы предугадать маневр мятежников?

Было два часа ночи, и уже целый час я ломал себе голову, следя за дымом, поднимающимся из задней части будки над баком, и удивляясь, почему это мятежники вздумали разводить огонь в донке [20]в такой неподходящий час. За все время нашего путешествия донка еще ни разу не была пущена в дело. Пробило четыре склянки, и я все еще стоял, прислонившись к перилам, когда вдруг услышал позади себя ужасный кашель, будто кто-то задыхается от дыма. Затем я увидел Ваду, бежавшего ко мне через палубу.

– Большая беда с Буквитом! – шепнул он мне. – Пойдите скорее к нему!

Я сунул в руки Ваде винтовку, оставил его на вахте и побежал к рубке. С зажженной спичкой в руке Том Спинк освещал мне путь. Между кормовым люком и штурвалом, сидя и раскачиваясь взад и вперед, сжимая кулаки и размахивая руками в воздухе, мучился, весь в слезах, Буквит. Моей первой мыслью было, что ему случайно попала в глаза кислота, но тотчас же, едва услышав, как страшно кашляет и задыхается юнга, я отбросил эту мысль. К тому же Луи, нагнувшись над Буквитом, издал отчаянный крик.

Я подошел к нему, и сейчас же струя воздуха, потянувшая снизу, вынудила меня задержать дыхание и лишь затем открыть рот, чтобы передохнуть. Я вдохнул пары серы. И в то же мгновение я забыл «Эльсинору», мятежников на баке, забыл обо всем на свете, кроме одного!

Следующее, что осталось в моей памяти, было то, что я побежал по маленькому трапу вниз и, задыхаясь от головокружения, стал ощупью пробираться по большой задней каюте. А сера в это время ела мои легкие и душила меня. При тусклом свете морского фонаря я увидел буфетчика, который, задыхаясь и кашляя, будил Ятсуду, первого парусника. Учино, второй парусник, тоже задыхался во сне. Мне пришло в голову, что, быть может, будет легче дышать ближе к полу, и я убедился в этом, когда стал на четвереньки. Быстрым толчком я выбросил Учино из его покрывал, одним из них обернул свою голову и бросился вперед, в коридор. После нескольких столкновений с разными деревянными предметами я опять опустился на пол и приспособил покрывало так, чтобы, оставляя рот открытым, я мог натягивать и стягивать его с глаз.

Запах серы причинял большую боль, но главное зло заключалось в головокружении, которое все еще не оставляло меня. Пошатываясь, я попал в кладовую буфетчика, кое-как вышел из нее, миновал проходную комнату и направился вправо. Здесь у основания трапа рубки я попал в коридор, который вел в обратную сторону. Но тут мое состояние показалось мне настолько серьезным, что, не думая уже ни о каких препятствиях, с которыми я мог столкнуться, я большими прыжками бросился назад.

Дверь Маргарет была открыта. Я ввалился в ее каюту. В тот момент, когда я стягивал с головы покрывало, я познал слепоту и малую часть терзаний, которые испытывал Берт Райн. О, нестерпимая едкость серы в моих легких, ноздрях, глазах и мозгу! В каюте не было света! Я старался подавить боль и, спотыкаясь, двинулся к кровати Маргарет, на которую повалился в полном изнеможении.

Ее тут не было. Я стал нащупывать вокруг, но почувствовал лишь теплоту углубления, которую оставило ее тело на нижней простыне. Даже в моем ужасном и беспомощном состоянии интимная теплота ее тела была мне бесконечно дорога. Чувствуя, благодаря покрывалу, недостаток кислорода в легких, невыносимую боль от серы и головокружение, я все же сознавал, что с удовольствием остался бы там, где ее белье так нежно грело мою руку.

Быть может, я там и остался бы, но вдруг услышал страшный кашель, доносившийся из коридора. Я упал с кровати на пол, и мне удалось проползти прямо до коридора, где я свалился на пол. А затем я снова пополз на четвереньках до основания трапа. С помощью перил трапа я выпрямился во весь рост и стал прислушиваться. Около меня что-то живое двигалось и задыхалось. Я упал на это и нащупал руками Маргарет…

Как описать эту борьбу на лестнице? Казалось, удушье раздирало на части. Это был кошмар, который длился целые годы. Время от времени, когда у меня мутилось сознание, являлось искушение прекратить все усилия и опуститься в вечный мрак. Я шаг за шагом отвоевывал путь. Маргарет была без сознания, и с каждым моим шагом я поднимал за собой ее тело. Иногда мне удавалось сделать подряд несколько шагов, иногда же я падал вместе с Маргарет, скатывался назад и терял то, что давалось мне с таким адским трудом. И из всего того, что было со мной, я помню точно лишь одно: ее теплое, мягкое тело было для меня дороже всего на свете – дороже всех прекраснейших стран, о которых я теперь едва-едва помнил, дороже всех людей, которых я когда-либо знал, дороже всех книг, которые я когда-либо читал, дороже сладкого, чистого воздуха на палубе, нежно струящегося под холодным, звездным небом.

Когда я оглядываюсь назад, я ясно помню одно: мысль о том, чтобы бросить Маргарет и спастись самому, ни разу не приходила мне в голову. Единственное место для меня было там, где была она.

Я сознаю, что то, что я сейчас пишу, должно казаться нелепым. Однако мне не казалось нелепым то, что я пережил в продолжение этих долгих минут на трапе рубки. Нужно заглянуть в глаза смерти, нужно испытать и несколько столетий такой агонии, чтобы уразуметь пути моего мышления.

И в то время, как я боролся со своей кричащей плотью и моим вертящимся мозгом и карабкался наверх, я шептал лишь одну молитву: чтобы двери рубки, ведущие на палубу, не были закрыты! Жизнь и смерть зависели именно от этой единственной возможности выхода. Находился ли там хоть единый человек из моих слуг, в котором было достаточно здравого смысла и предвидения для того, чтобы подумать о необходимости открыть двери? Как я мечтал об одном таком человеке, об испытанном слуге-друге вроде мистера Пайка! Но все сложилось так, что на корме, кроме Буквита и Тома Спинка, все остальные были азиаты.

Я достиг, наконец, верхушки трапа, но сил подняться на ноги у меня уже не осталось. Я не мог встать даже на колени. Я полз, как четвероногое животное, – нет, как змея, – на животе. До двери оставалось лишь несколько футов, но я десятки раз умирал на протяжении этих нескольких футов и каждый раз переживал муки воскресения, таща за собой Маргарет. Временами вся сила, какую я мог проявить, не подвигала вперед Маргарет, и в такие моменты я лежал рядом с ней и кашлял, и задыхался до следующего мига воскресения.

А дверь была открыта! Справа и слева обе двери были открыты! «Эльсинора» катилась вперед, и тяга поверх рубки наполняла мои легкие чистым, прохладным воздухом. Когда я перетянул себя через порог и вслед за собой перетащил Маргарет, я услышал издалека винтовочные и револьверные выстрелы. Но прежде чем я потерял сознание, испытывая боль такую страшную, что она сделалась сильнее всякой выносливости и в себе самой нашла анестезию, я, как сквозь сон, смотрел на четкий силуэт решетки кормы, на темные фигуры, которые резали, кололи, уничтожали, и на возвышающуюся бизань-мачту, ярко освещенную моими светильниками.