Т. Креве оф Барнстейпл - Федька-Зуек — Пират Ее Величества

Фрэнсис сносил эти причуды молча — чье судно? Таггарта ведь, верно? Ну, так ему и решать, когда и за чем, куда и по какому резону ему идти. Капитану это нравилось. Или, скорее, ему нравилась его собственная придумка о том, что Фрэнсис не обычный юнга, ибо все прежние втихаря, а то и в открытую, подсмеивались над чудаком-капитаном, а вот Фрэнсис его понимает! На самом-то деле Фрэнсис понимал своего хозяина да-алеко не всегда. Ну и что? Таггарт у себя на борту волен делать все, что ни взбредет в голову. Он тут хозяин и больше, чем хозяин, ибо к тому же еще капитан! Фрэнсис часто не понимал Дэйвида, но усомниться в странном решении того или, тем более, его оспаривать — это Фрэнсису и в голову бы не пришло. Это слишком далеко отошло бы от его представлений о дисциплине и порядке. Он-то как представлял себе флотский порядок? Ладно, если судно казенное, «корабль Ее Величества». Тут уж и над капитаном висят какие-то правила. Но если это «купец» — тут уж есть один-единственный способ свои порядки и свои представления о справедливости установить на борту: купи судно, да на нем и командуй. Ну, или захвати у неприятеля, словом, заимей в собственность.

У Таггарта с Дрейком был длинный, на четыре дня пути, разговор на эту тему. Нет-нет, не следует думать, что они с утра до ночи только об этом и говорили. Но когда погода позволяла и встречных судов в Проливе не виднелось, можно было поболтать — и они снова и снова возвращались к одной и той же теме. Таггарт отстаивал мир и покой — а Фрэнсис горой стоял за войну. Причем, и Таггарт это признал, с несколько неожиданных позиций. Он горячо доказывал, что главное достоинство войны, то, что и делает ее, по его мнению, предпочтительнее мира и покоя, — возможность частой перемены хозяйских прав. Люди гибнут, на их место приходят другие — и многим удается испытать себя, испробовать, на что ты способен. А что на войне убивают — так люди вообще смертны, все помрем. Разве нет? А верующий христианин должен не о том заботиться, чтобы пожить подольше, а о том, чтобы так прожить, что геенны огненной при смерти не боишься. Так?

Капитан Дэйвид неохотно соглашался. Читать этот малец не любил — да ему это, кажется, и без нужды было. Он был прирожденный оратор. И он умел всасывать, как сухая губка воду, чужие знания, опыт, повествования. И тут же мог использовать свежеузнанное.

Таггарт поплавал в свое время — от Ост-Индии до Вест-Индии. Мир повидал и людей разных предостаточно познал. И мог с уверенностью сказать: мальца он взял на борт незаурядного. И старался отшлифовать мозги паренька. Пересказал тому целые труды по истории, древней, новой, Священной и истории мореплавания особенно. И космографию, и навигацию, и начала геометрии. Фрэнсис старательно запоминал, изучал, толково пересказывал — но все это при одном условии: если Таггарт ему объяснит, почему сие важно знать мореплавателю. Знания ради общего образования его не интересовали вовсе. А вот для пользы — своей, протестантской веры, отечества — совсем другое дело!

Нет, малец был решительно необычный. И втайне Таггарт, старый холостяк, иногда помечтывал о том, чтобы Фрэнсис стал действительно великим мореходом. Ну и нет ведь худого, если знаменитый капитан Дрейк, слава Англии, когда-никогда вспомнит: «А первым моим капитаном, указавшим мне верный путь на всю жизнь, был ныне давно уж покойный Дэйвид Таггарт из Чатама». А? Что тут такого?

«Нэнси» была мала, но корабль есть корабль: у нее были три не очень-то высокие, но три мачты — две с прямыми парусами и бизань с косым, и руль, и такелаж, обтянутый по всем правилам хорошей морской практики — так, чтобы при случае могла выдержать шквал и добраться до ближайшего порта, благо в водах, где плавал на склоне лет Таггарт, порты встречались часто по обоим берегам.

И выучиться на борту этого крохотного барка можно было, при знающем учителе, всему морскому делу. Кроме разве что пушечной пальбы. А в то лето на борту сошлись толковый ученик и толковый учитель враз — обычно эти два человека живут, как мачты одного судна: вроде и рядом, но не пересекаясь, покуда живы и целы. Таггарт все более втягивался в свою «педагогику». Бывало, и не один раз бывало, что он менял курс барка, чтобы дать еще урок сыну преподобного Эдмунда. Скажем, однажды, рискуя судном, равно как и своей жизнью (впрочем, для него между первым и вторым никакой разницы не было давно уж!) и жизнью Фрэнсиса, завел свою коробку на опасную и переменчивую, как женщина, мель Гудвина, что к востоку-юго-востоку от Чатама. Показал щенку, что можно ходить по таким опаснейшим местам без урона для судна, если твердо знать, какая вешка что означает из плавающих там на мертвых якорях и какой сигнальный огонь зажигают по ночам на вешках, особенный для каждого их типа…

В другой раз взял специально десять кинталов пряжи бумажной у хитрых голландцев — специально, чтобы поучить Фрэнсиса, каким образом и на чем могут обжулить при приемке груза на борт.

В третий раз в Гафлере сменил паруса на грот-мачте без особой нужды, просто чтобы Фрэнсис видел и знал, как вести дела с парусными мастерами, и заодно чтобы приучался не пасовать перед иноземцами…

А что думал о Таггарте Фрэнсис? Замечал ли он эту неуклюжую заботу? И главное, нужна ли она ему была, принимал ли он ее охотно или отталкивал, как мог? Или едва терпел, скрывая по необходимости, из-за подчиненного своего на «Нэнси» положения или из жалости к впавшему в смешные сантименты стареющему морскому волку?

О нет! Тут сыграл роль решающую возраст Фрэнсиса. Он как раз вступил в тот трудный возраст, когда подросток начинает охладевать к родителям и тянется к кому-то, вчера еще чужому, неизвестному, а сегодня самонужнейшему. В возраст, в котором атаман шайки, или тренер, или исповедник, или мастер становятся важнее и ближе отца с матерью. По годам было как будто и рановато, но Фрэнсис развивался с опережением своих лет. В двенадцать он имел силу и разумение четырнадцатилетнего, и все прочее соответственно.

И он горячо тянулся к своему странному капитану — уверенный, что все Таггартовы странности лежат в пределах капитанских полномочий, помноженных на судовладельческие права.

Внешне Дрейк и Таггарт принадлежали к одному типу телосложения: то, что называется «кряжистые мужики». Оба приземистые, плечистые, мускулистые и, если честно, коротконогие. Зато уж когда Дэйвид Таггарт, широко расставив свои коротковатые ноги с широкими ступнями, стоял на палубе — его ни внезапно налетевший шквальный порыв, ни воющая буря не могли не то что с ног сбить, а на дюйм сдвинуть! Фрэнсис Дрейк всю жизнь старался походить на Дэйвида, ибо хотя он знал позднее царей и князей церкви, военачальников и очень крупных банкиров, знаменитых капитанов и доблестных солдат — из них никто никогда не мог сравниться с Таггартом в достоинстве, осанке и умении держать себя. Когда его первый капитан торчал на палубе своего, не слишком-то казистого, суденышка, видно было, что на этом судне он — капитан, и что быть капитаном — это быть не только царем, но и Богом. Вот так, ни больше (впрочем, куда уж «больше»?), но и не меньше.