Алексей Штрыков - Шаньго чжуань. Тетрадь в белом бархате [СИ]

Мне вдруг подумалось, что точно так же, как я всматриваюсь в туман, и он сейчас всматривается в меня. Я помотал головой, отгоняя наваждение, но в следующее мгновение увидел пару горящих глаз. За ними — ещё и ещё. Туман распахивал жадные глаза и смотрел на меня. И улыбался. Дюжиной широких улыбок от уха до уха. Заворожённый этим зрелищем, я, может быть, улыбнулся бы в ответ, если бы вдруг не пришло понимание: снизу вдоль отвесной каменной стены на меня летела целая стая гуйшэней. Я отпрянул от пропасти и с криком бросился к городским стенам. Здесь было даже больше тысячи шагов — и, как назло, ни единой постройки. Второпях я выхватил рапиру, хоть от неё не было никакого толка.

Первая волна пролетела вскользь, едва касаясь меня крыльями. Я решил, что чудовища примериваются и сейчас пойдут на второй круг, а значит, у меня есть ещё какое-то время. Но почти сразу же рухнул от дикой, невыносимой боли по всему телу: в руках и ногах, шее и спине. Рука не слушалась, я не мог даже поднять рапиру, чтобы защититься, и жалел, что, как в своё время, не потерял сознание, и теперь меня ждёт мало с чем сравнимое мучение.

Спасло меня то, что при иных обстоятельствах вызвало бы у меня возмущение. Городская стража с подозрением отнеслась к неизвестному чиновнику, который в служебном облачении осматривает обрыв, и за мной тут же устроили слежку, подрядив зорких соглядатаев на городских стенах и пришив ко мне «хвост». Увидев же, в какую я попал передрягу, караул поспешил на помощь и весьма скоро разметал чудовищ.

Корчась от боли, едва соображая, я смотрел на мелькание стали, сквозь грохот пульсирующей в висках крови ловил далёкие щелчки арбалетов и жужжание стрел, видел, как отлетают отрубленные крылья и головы, как падают на землю раненые и мёртвые тела гуйшэней. Одно из них, с рассечённой грудью, рухнуло перед самым моим лицом, и я, находясь на границе сознания и беспамятства, в этот миг сожалел о том, что не в силах запустить руку в эту страшную рану и проверить, не скрыт ли там «индийский гранат», — как легкомысленный монах из притчи, который, вися над пропастью на хлипкой лозе, находил время лакомиться земляникой!

Когда всё было кончено, меня перевязали и на носилках доставили в гостиницу. Движение и даже просто дыхание давалось мне с огромным трудом. Врач, любезно вызванный господином Ли, на десять дней определил мне строгий постельный режим, но пообещал, что сумеет поставить меня на ноги. Моя самоотверженная глупость, возможно, и произвела какое-то впечатление на Пэк Кванмина (я ведь всё же получил раны, стараясь найти улики), но гарантированно отстраняла меня от дальнейшего расследования.

В первую же ночь, когда я был вот так прикован к постели, меня разбудил пожарный набат. По суетливому топоту в коридоре я решил было, что горит что-то совсем рядом, а доберись огонь до гостиницы, меня едва ли успели бы спустить с третьего этажа. Я набрал в грудь побольше воздуха, чтобы крикнуть слуг, но голос не слушался. Я дважды стукнул в стену кулаком, но вновь безуспешно: администратор Ли ещё не пришёл от шамана, на встречу с которым отправился поздно вечером. Колокол за окном надрывался всё сильнее, улица погрузилась в гудение голосов. Я потянул носом, но дыма не почувствовал. Значит, огонь всё-таки далеко… Позже, когда всё улеглось, кто-то из постояльцев, возвращаясь в свою комнату, случайно ввалился ко мне, и я сразу огорошил его вопросом о том, что происходило.

— Окружная управа горела, — охотно откликнулся незваный гость. — Слышали, какой трезвон стоял, а? Видать, пожарные не сразу поспели. Судья Цао завтра головы с них поснимает.

Ранним утром меня навестил администратор Ли. По его виду я понял, что он только что вернулся со своих прогулок.

— Слышали о пожаре? — спросил я.

— Я видел его своими глазами от начала и до конца.

Пламя вспыхнуло в той части управы, где находился судебный архив, и разгорелось очень быстро. Кто-то винил упавший светильник, другие шептались о поджоге, но в любом случае огонь победили бы очень быстро, если бы не подвели «залоги спокойствия» — противопожарные резервуары, которым полагается стоять на каждой улице и особо — в присутственных местах. Но почему ни на улице Яшмовой Луны, ни в окружной управе воды под рукой не оказалось? Слухи винили в этом и нерадивость судьи, и неких таинственных злоумышленников. Внутренне я посочувствовал Цао, ещё не понимая, какой он в действительности получил карт-бланш.

— Ну а что же ваш шаман? Вы у него побывали?

— И не у одного, — сказал Ли неожиданно усталым голосом и жестом дал мне понять, что визиты результатов не дали.

Ю — город большой, и ведуны, в отличие от лавочников, не селятся рядком на одной улице. К кому из них обращался Пэк Ханыль? Что он мог им сообщить? И кто, пусть и за взятку, готов пересказать что-то ценное для нас? Вероятно, адреса Ли получил от Цзаня Малого — а тот наверняка выведал их у извозчиков, подвозивших щедрого молодого корейца, — но каким образом он пытался что-то вызнать, трудно даже предположить. В детстве мы с друзьями из шалости подсматривали за шаманами — на Дуншане их тоже водилось с избытком, а самых колоритных можно было встретить в гостевой слободе. Многие были слепцами (к таким питают особое доверие), другие производили впечатление бесноватых или отъявленных мошенников, а кто-то сочетал все три качества сразу. Впрочем, все они, кажется, живо откликались на звон монет. Наверное, этим средством и пользовался странствующий администратор.

— Что вы намерены делать сейчас? — поинтересовался я.

— Выспаться, — Ли выразительно кивнул на дверь, и я понял, что он опасается подслушивания.

Обидно. Получалось, что я не только не мог заниматься расследованием, но даже лишился возможности его обсуждать. Весь день я пролежал пластом. Впрочем, в обед пришёл врач и удовлетворённо отметил, что руки и ноги, ещё вчера парализованные, уже сносно меня слушаются. Администратор Ли больше не заходил, но попросил хозяина гостиницы, чтобы в определённые часы меня немного развлекали чтением. Тот, вероятно, не очень хорошо объяснил суть дела своему подручному, потому что в первый раз «определённые часы» пришлись на время моего сна.

Помню, как в мареве сновидений зазвучал заунывно блеющий голос, и я увидел череду литых колокольчиков с отчеканенными на них иероглифами: «Ночью и днём, наверху и внизу, на горах и в лесах правда одна…» — начало трактата Люй Дацюаня. Я разлепил глаза. Передо мной с книжкой в руке сидел двуцветный сектант «матушки Кён». Разобравшись, в чём дело, я вновь опустил веки и обречённо попросил почитать мне что-нибудь посвежее.