Михаил Ланцов - Помещик. Том 1. Сирота

— Мы получаем то, что награждаем… — тихо произнес Андрейка с каким — то обреченным видом…

— Что?

— Батя мне так говорил. Вот пес облаял тебя. А ты ему кость кинул. Он и разумеет — так и надо делать, чтобы еду заслужить. Так и ты воевода поступил. Татя косточкой приветил.

— Учить меня вздумал, щенок?! — прорычал воевода.

— Боже упасти! — примирительно поднял руки Андрейка. — Кто я такой, чтобы тебя, воеводу, учить? Это и подумать даже нет никакой возможности. Просто предупредить хочу — Петр не успокоится. Это как волк, что вкусил человечины.

— Отец тебе и правда такое сказывал? Что, де, Петр долг с тебя взыскивать не станет, коли Прохор сложит голову в честном бою?

— А какой мне смысл лгать? Долг ему я заплатить могу.

— Можешь?

— То наши с отцом Афанасием дела. Но да — могу. Так чего ломаться? Зачем порочить честное имя? Но тут ведь не долг. Тут татьба. Он, алчная его душонка, пытается вытрясти с меня все, пользуясь тем, что заступиться за меня некому. И вот увидишь — не угомонится. Это только начало…

[1] Кутак — общетюрское слово, обозначающее мужской половой орган.

[2] Через Агафона было продано 2/10 гривенки, с них отошло в город 50 рублей. Через Афанасия было продано 4/10 гривенки, с них отошло в город 100 рублей. Через Афанасия был передан вклад, с которого церковь передала в город 125 рублей.

1553 год, 2 мая, Тула

— Отче, — произнес парень, входя в церковь. Благо, что она была маленькой и кричать не требовалось.

— Не можешь ты мирно жить… — не поворачиваясь ответил священник, который вроде бы молился.

— Ты уже знаешь?

— Весь город уже знает, что ты не хочешь долги отдавать.

— Но это не долг! Этот мироед просто пытается меня ограбить! Он лжет!

— Он отцу твоему коня давал? Давал. Панцырь давал? Давал. Шлем давал? Давал. Так в чем же дело? Отчего ты не желаешь ему возвращать то, что должен?

— Отец мне сказывал, что они с Петром об этом не договаривались. Что на меня переходит долг, если я унаследую и коня, и панцырь, и шлем. Ежели же все это добро отец мой потеряет в бою, а сам голову сложит, то и долга нет.

— У тебя свидетели есть?

— А у Петра? Какой смысл мне врать? Ты же знаешь — у меня есть деньги ему заплатить.

— Петра есть имя. А у тебя — нет. Ты еще щенок неразумный, а он — уважаемый человек.

— Он обычный тать и мироед!

— Это всем известно только с твоих слов.

— У Петра есть свидетели его договора с отцом?

— Петру это не нужно. Его слово весомее твоего.

— А ежели сойтись перед лицом Бога на саблях?

— То ты умрешь. Не тебе с ним тягаться? Он уже более десяти лет в походы ходит.

— Кашеваром? — усмехнулся Андрейка. — Ты же видел, как он обрюзг и жиром оброс. Ежели бы воевал честно да саблей махал, не оскотинился бы так.

— Ты смерти своей хочешь? — удивленно переспросил священник, поворачиваясь.

— А ты чего хочешь? Отче? — побагровел лицом Андрейка. — Сначала Агафон меня графит, примеряясь убить. Потом ты. Потом митрополит. Теперь еще и этот. И все норовят у сироты отнять последнее. Добрые христиане, нечего сказать. — процедил Андрейка, которого уже трясло, от кипящих гормонов, развернулся и пошел на выход…

— Постой! — громоподобно рявкнул священник.

— Зачем? Ты ведь тоже уговор не выполнишь. Даже ту малость что я просил. Забирай, — поставил он на пол лампу, завернутую в тряпицу. — Не хочу вас больше видеть.

С тем и вышел, хлопнув дверью.

— Нам его догнать? — спросил, вышедший из — за колонны огненник.

— И ты туда же. — покачал головой Афанасий. — Но он хоть юн и горяч. А ты чем думаешь?

— Он оскорбил митрополита.

— Чем же? Если положить руку на сердце, то мы действительно его ограбили. — от этих слов огненник напрягся. — Краску его вынудили отдать за бесценок. Лампу — тоже. А если бы силой, как ты хотел, забрали, то и вообще — сравнялись бы с татями. Сила церкви, дурья твоя башка, в том, чтобы люди сами нам такие вещи приносили. По доброй воле. А не вот так…

— Но…

— Помолчи. Лучше помолчи. А то я подумаю, что ты до пострига людей на большаке грабил. Лучше пошли кого из своих, чтобы он приглядел за отроком. Видишь же — юность его кипит. Еще дел каких натворит.

— Убежит?

— Скорее не успеет. Мнится мне он прав и Петр тот еще мироед да тать. Посему не отступится он от парня, пока не обдерет как липку. А тот уже на собственную тень готов наброситься и жаждет крови. Чую я — беде быть. Ступай. Займись делом.

Огненник ушел.

А отец Афанасий осторожно подобрал с пола тряпицу. Осмотрел лампу. И понес ее отцу Геннадию, присланного сюда митрополитом, добро мыслящему по делам всяких дивных устройств.

События тем временем развивались стремительно.

Андрейка направился к лодке, собираясь уплыть из Тулы не дожидаясь верстания. Просто потому что пришел к выводу — не дадут ему верстаться. До того обдерут до подштанников. Ничего не оставят, ни доспехов, ни оружия, ни денег, ни тем более меринов обещанных. Ничего ему не видать. А потом, если повезет, предложат от щедрот своих какой — нибудь кабальный вариант.

Однако тут его уже ждал Петр со своими людьми.

Устинка и Егорка, правда, отреагировали разумно. Тупо оттолкнулись от берега и отошли по воде к другому берегу реки, будучи готовыми рвануть куда — то подальше. Что эти кадры пришли его грабить никто не сомневался.

— А вот и ты, малыш. — радостно произнес Петр.

— Тебе чего надо?

— Как что? Должок вернуть. Семь рублей. Или ты забыл? Да еще двадцать пять сверху, за то, что порочил мое доброе имя прилюдно.

— На … иди.

— А ну как Павлуша, всыпь мальцу тумаков, как и положено должнику, уклоняющемуся от платежей. — усмехнулся Петр, обращаясь к одному из своих спутников, что держал в руках метровую палку, не толстую, но довольно крепкую на вид и возможно даже упругую.

Тот шагнул вперед, но тут же остановился. Потому что Андрейка легким движением извлек саблю из ножен и крутанул ее.

— Убери.

— Мне терять нечего.

— Я ведь тоже могу сабельку достать.

— Так и давай.

— Жизни лишиться хочешь?

— Дерзай. Чего мнешься. Руби. Убивай. Чтобы этот мироед и твоего сына ограбил, когда ты сложишь голову за веру, царя и отечество. — процедил парень.

Павлуша, которому уже стукнуло сильно за тридцать, напрягся. Как и любой обитатель эпохи он имел особую чуйку на такую категорию поступков, которые можно было бы отнести к «слову и делу государеву». То есть, трактовать как измену. Причем измену не только царю, но и вере.

За самого отрока вряд ли церковь вступится. Но получить повод и прижать к ногтю или посадить на крючок влиятельного поместного дворянина с которого есть что взять — это пожалуйста, это завсегда. И это было еще меньшее из зол. Потому что слова эти и все происходящее могли дойти до царя — его напугало. Теоретически. Ведь всем было известно, как по юности бояре шалили, как держали юного Иоанн в унижении и лишении. Так — то ему Андрейка даром не сдался. Но вдруг зацепит за душу? И вот тут — то и конец им настанет. Потому что, как минимум, самоуправство творят и действительно грабят. Все ведь слышали слова воеводы и то, что долг Андрейки официально погашен.